Горючее и слезы: одиссея писателя-ассасина
Новый роман Захара Прилепина, для отвода глаз снабженный жанровым ярлыком «фантасмагория», на самом деле — вполне реалистический мемуар о службе автора в армии ДНР и дружбе с главой Донецкой народной республики Александром Захарченко. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Захар Прилепин
Некоторые не попадут в ад: роман-фантасмагория
М.: Издательство АСТ, 2019. — 382 с.
В представлении Прилепина Захарченко выглядит как своеобразный современный аналог Стеньки Разина: психологически героя роднит с автором готовность на «любую замуту» и желание, «чтоб всегда было весело». Именно по этой причине, считает писатель, Захарченко никогда не стал бы политиком — настоящие политики любят, когда правильно, а не когда весело.
В каком-то смысле прилепинский роман можно считать некрологом, прощанием с Александром Захарченко, после гибели которого опустошенный герой-рассказчик покидает ДНР: в финале описаны похороны главы, где выступающие «рассказывали больше о себе, чем о нем; я и сам так делаю уже триста страниц». В аннотации к этим тремстам с лишним страницам о себе Захар Прилепин цитирует «Прощание с Мариенгофом» Сергея Есенина: «Как страшно, ведь душа проходит, как молодость и как любовь». После такого вступления «Некоторые не попадут в ад» следовало бы воспринимать как очерк очерствения, внутреннего вымораживания, отмирания эмоций. «Я старый солдат и не знаю слов любви», — как бы пытается сказать Прилепин, констатируя утрату самых разных чувств: даже алкоголь утрачивает над ним былую эмоциональную власть, и между ними уже не упоительный роман, а привычное опостылевшее сожительство.
Заместитель командира разведывательно-штурмового батальона полка спецназначения армии Донецкой народной республики, майор армии ДНР Захар Прилепин на позициях разведывательно-штурмового батальона в Донецкой области
Но всё равно после книги остается впечатление, что объяснений в любви в ней гораздо больше, чем прощаний с отмирающими привязанностями, хотя автор дает решительный бой собственной сентиментальности и, обнаружив, что какая-то любовь упорно не проходит, а всё цветет в его суровом сердце, едва ли не расстраивается. Например, когда признается в нежнейшей слабости к фильму Эмира Кустурицы Arizona Dream, который неукоснительно пересматривает раз в 12 лет в тщетной надежде однажды наконец разочароваться: «...чтоб всю душевность из меня повымело, чтоб остался занудный, злой переросток, смотрящий каждое новое кино, пытающееся раскачать чувственность, взглядом, направленным куда-то в край экрана: даже не смейте меня тянуть за душу, я вам не рыба, я не поплыву к вам в силки! ...А у него, у этого серба, всё время как раз рыба плавала через экран — и я за ней, ничего не поделаешь, послушно следовал всякий раз, — с разницей в 12 лет! — ничего не помогало, не было никакого разочарования».
«Некоторые не попадут в ад» написаны не «живым трупом» и не засохшим «старым дубом», а человеком крайне романтического склада, который готов очаровываться и много чего в жизни любит, как бы ни казалось ему обратное в искренне расстроенных смертью Александра Захарченко чувствах. Посмотреть хотя бы, как по-детски очаровывается автор самим звучанием фамилии Никиты Михалкова, посвящая ей фактически стихотворение в прозе, не говоря уже о следующей за этим лирической сцене ужина в михалковском доме. И уж подавно Захар Прилепин забывает, что уже умер, описывая мимолетный роман во взглядах и эсэмэсках с «бесподобной» молодой женой хозяина какого-то культурного Русского дома в Европе, где одиозного писателя некоторые приветствуют табличками с незнакомым ему словом assassin. На это автор в очередной раз включает свои «пацанские модуляции» и по приезде в Донецк хвастается новым титулом своим бойцам, таким же, как он, «головорезам» и «отморозкам».
В первом романе Захара Прилепина «Патологии» погибать молодым было очень страшно, однако с тех пор писатель возмужал и страха смерти практически лишился (или научился отлично маскировать его на письме). Теперь под пулями он чувствует себя, как адреналиновый наркоман, и, ощутив приход, переходит на рэп в стилистике своего друга Хаски, дающего концерт в Донбассе: «Но когда стреляют именно по тебе, из чего угодно, — всякий раз возникают особенные чувства, почти праздничные: вот снизошли, разглядели, вот я танцую в прицеле, что ему в моем теле, что ему... в моем теле...»
Страх смерти не просачивается даже между строк, но оттуда порой слегка сквозит другое: мол, я не нарочно понтуюсь, я на самом деле такой и есть, настоящий badass. Да что там между строк — прямо на обложку вынесено не лишенное кокетства авторское кредо: «Кто-то романы сочиняет — а я там живу». При этом Прилепин себя прекрасно видит со стороны, и чтобы читатель не воображал, будто писатель с ним кокетничает, иногда небрежно роняет что-то в духе «а, впрочем, мне плевать, думайте, что хотите». Например, сварливо замечает: «Всё объяснять надо по два раза, и часто всё равно без толку» посередине объяснения в любви Эдуарду Лимонову — «старику Эду».
Вроде уже изжитое чувство к Лимонову Прилепин тоже словно пытается отряхнуть с души, называя его «застарелой любовью, наподобие явившейся в юности жестокой, но нужной болезни, которая поначалу казалась достоинством, затем тяготила, а потом заставила вырасти в то, чем я стал, мы стали». Прилепин переключается с сыновней интонации на отеческую нежность к состарившемуся гению, а потом обратно, и получается очень прочувствованное и тонкое литературоведческое эссе, от которого увлекшийся писатель неохотно вынужден все-таки оторваться («Я могу собрать старика Эда из трех-четырех русских классиков первого, второго, третьего ряда, но не буду сейчас; потом, растяну удовольствие»). Это одно из лучших мест книги, автор которой явно «косплеит» Лимонова: тоже стремится быть одним из главных bad boys русской литературы, причем выходит довольно похоже.
Общего между Прилепиным и Лимоновым действительно много, начать хотя бы с того, что и там самолюбование, и тут — важнейший компонент личности, да и биографических параллелей Прилепин перечисляет достаточно. Однако, как говорится в старом солдатском анекдоте, — есть нюанс, связанный не столько с масштабом таланта, сколько с тем, какое слово в определении bad boy считать ключевым.
