За рыбу деньги: как Татьяна Толстая не съела лобстера
Великий Чарли Чаплин строго предостерегал молодых коллег от появления в кадре с детьми и — особенно — с животными: переиграют, будь ты хоть трижды Сара Бернар, хоть, собственно, сам Чаплин. То же, в принципе, относимо и к литературе; свидетельством чему успех сочинений Джеральда Даррелла или Джеймса Хэрриота. Эти авторы, впрочем, занимались живностью профессионально — первый ловил, второй лечил. Но не чужды анималистике и серьезные литераторы. Тут можно вспомнить и Тургенева, и Паустовского, и Толстого, да что говорить — вот целый сборник рассказов самых известных российских писателей наших дней. Критик Лидия Маслова вдумчиво изучила сочинения маститых зверолюбов и вынесла вердикт — специально для «Известий».
Сборник рассказов. Составители Е. Шубина, А. Шлыкова
Птичий рынок
М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 445 с.
Сборник сочинений на заданную тему — о животных, — в котором поучаствовали 37 авторов, предваряет эпиграф от автора идеи Юрия Роста: «Живое воспитывает живых — объясняли родители и на птичий рынок водили для радости». Разумеется, участники зоологического флешмоба простым детским чувством радости от тисканья маленьких зверюшек не ограничились и запечатлели широкий спектр переживаний, порой довольно сложных — от гастрономических и эротических до философских и экзистенциальных.
Впрочем, не все эссе в сборнике одинаково изощренны: животные, пусть даже и одомашненные, часто обозначают близость к природе и настраивают на опрощение в духе Жан-Жака Руссо. Некоторым из авторов особая сложность и до этого не была свойственна, например открывающей сборник Наринэ Абгарян, в чьей новелле «Марлезон» самое изысканное — имя заглавного героя, осла армянского пасечника, понимающего хозяина с полуслова — лучше, чем жена. Рассказ Абгарян — простодушный, как детский рисунок, очерк деревенской жизни, где укус пчелы раздувается до целого события (возможно, интересней было написать рассказ от лица укусившей пасечника пчелы, но о жизни насекомых во второй половине сборника подробнее рассказывает Алексей Сальников в новелле «Дом у дороги»).
Месседж марлезонского рассказа Наринэ Абгарян — «Человек, оторванный от природы, черствеет душой», — дублирует эпиграф Юрия Роста и запоминается в основном этническим колоритом, в частности мультикультурным обращением к ослику: «Что скажешь, Марлезон-джан?» Это одна из неявных, но важных сквозных тем сборника — логика и особенности присвоения кличек животным, которых люди любят еще и за возможность давать им причудливые имена, проявляя свое остроумие, и нередко в том, как человек называет домашнее животное, проявляется вся его подноготная. На эту тему в сборнике есть отдельный рассказ — «И нарек человек имена всем скотам» Евгения Бабушкина, хотя это не психологическое исследование, а несколько причудливое фэнтези, где предметам бытового обихода присвоены названия животных: Сом — туалетный ершик, Лиса — стоппер, Филин, судя по всему, стакан: «Пнул, но случайно, Лису. Дверь двинулась. Взял водки, налил в Филина, выпил, посидел, заснул сидя».
Для поэта Дмитрия Воденникова, который начинает новеллу «Бедная моя царевна» с безымянной ящерицы, а продолжает таксой с множеством кличек, обиходное имя животного, похоже, совершенно не важно. В какой-то момент значение перестает иметь и пол: поймав в детстве на даче и заточив в банку царевну-ящерку, лирический герой вскоре начинает считать ее самцом и решает выпустить на волю, что удается не без труда: «Ящерица-самец судорожно задвигала отвратительными пальцами по стеклу, но открывшийся потолок был слишком высоко. «Рад бы в рай, да грехи не пускают». В своеобразные романтические отношения с героиней своего рассказа вступает и Василий Авченко в «Поцелуе медузы», цитирующий моряка и «философа моря» Виктора Конецкого: «Рыбы всегда жили в чужом нам мире, мы не встречались с ними, мы не слышали, как они там мычали или блеяли в разговорах друг с другом, мы не почесывали маленьких рыб, как почесывали за ухом теленка. И потому в нас не могла возникнуть любовь к ним — холодным и скользким. И потому сегодня мы косим рыбьи косяки тралами, как косим тростник, то есть не испытываем при этом никаких жалостных эмоций».
Рыбацкий извод любви к рыбам запечатлен в новелле Николая Александрова «О рыбе», где явно ощущается, что подоплека отношений между рыбаком и рыбкой — не только сказочная, но и довольно романтическая. Ее выдает похотливая интонация даже самой лаконичной фразы: «Но что пескарь, когда другая рыба влекла к себе». Александров вообще склонен говорить о рыбе словно о какой-то роковой женщине: «Настоящая рыба — сорвавшаяся, сошедшая. Когда ты чувствуешь ее в поединке, но победа остается за ней». Или: «Рыба — тайна, ей нельзя овладеть. Раскрытая тайна теряет свою сущность, перестает тайной быть — и что толку тогда в обладании ею?» Разумеется, автор, пишущий в подобном возвышенном духе, оставляет за скобками тот прискорбный факт, что рыбу иногда еще и жарят, но на двусмысленность ситуации указывает всё тот же Василий Авченко: «Как удивительно, что ракушка, извлеченная из моря, — одновременно и «морепродукт», и один из ключей к познанию мира. Зеркало, в котором видишь себя, — и всё сущее».
Морепродуктам посвящен рассказ Татьяны Толстой «Себастьян» о лобстере в ресторанном аквариуме, которого она решила назвать Себастьян, и сюжет рассказа довольно предсказуем, единственное, что непонятно, — действительно ли писательница сочувствует будущей еде или скорее насмехается: «Я вот тоже ела рыбный суп, а точнее, буйябес, и я совершенно не ханжа! — и в супе были кальмар и ракушки — ну это ладно, мелочь безымянная, — и целая большая креветка, размером с рака, которая тянула на Маришу или Иришу, или на целую даже Светлану Леонидовну, а я ее ела. Мертвая лежала Светлана Леонидовна, с белыми вареными глазами, и всем ее планам на дальнейшее пришел окончательный конец». В финале Толстая уверенной рукой берет сентиментальную ноту, описывая просительно вытянутые в вечернем закатном солнце ножки недоеденного черствыми немцами, разворошенного Себастьяна, при этом становится окончательно понятно, что сама писательница своего героя за несколько дней знакомства так и не заказала вовсе не из сострадания, а скорее из скаредности.
В общем-то для большинства авторов сборника животное, не то что какая-то анонимная рыба или ресторанный лобстер, а даже и домашнее, родное, в большей степени повод рассказать о себе и решить какие-то свои внутренние проблемы, чем признаться в любви к четвероногому, пернатому, да хотя бы и членистоногому. Александр Генис в философском эссе «Путь кота», под каждым словом которого, думается, подпишутся кошатники всего мира, честно признается, рассказывая об одном из своих котов: «Геродот верно служил мне пособием по практической метафизике». Это отнюдь не означает, что Генис не испытывает к своим котикам истинной любви в самом высоком смысле слова, но «Путь кота» приносит больше интеллектуального удовольствия, чем эмоций. А лучший, пожалуй, рассказ в сборнике, и единственный, от которого подозрительно начинает щипать в носу, — это «Блаженны нищие духом» Яны Вагнер о взятом из приюта дефективном белом боксере Вене с недоразвитым мозжечком, чей психологический портрет по художественной силе где-то приближается к образу князя Мышкина у Достоевского.
