Исповедь в плену
Еще на подъезде к Донецку ощущалось приближение Пасхи. Залитый солнцем город активно приводили в порядок, можно сказать, драили. Подстриженные кусты, выкрашенные бордюры и светофорные столбы, ремонтирующиеся дороги и новая тротуарная плитка. Всё дышало весной.
Ровный асфальт и пасхальные приготовления закончились на самой окраине Макеевки — у территории исправительной колонии строгого режима, где в статусе военнопленных находятся 34 военнослужащих ВС Украины.
Подавляющее большинство — мужчины до тридцати лет, воспитанные уже в незалежной.
По словам начальника колонии, условия содержания военнопленных заметно отличаются от условий для обычных зэков. В рацион обязательно входят сыр и масло, разрешены прогулки и не требуется работать на местном производстве.
В небольшой комнате с выкрашенными бежевой краской панелями, как и положено, вся мебель прикручена к полу — стол, два стула, небольшой шкаф. Мой собеседник неуверенно заходит в сопровождении конвоира — руки за спиной, взгляд опущен.
Газосварщик из разведки
Николаю Иолову 29 лет. Призывался из Бердянска Запорожской области.
— Мне почему-то повестка не пришла, но вот младшего брата призвали. Мать у нас одна четверых детей воспитывает, я старший, показалось, что идти должен именно я, а не брат. Исправил инициалы и пошел в военкомат. Честно скажу, не поддерживал никакой майдан, мне всё равно было, что там происходит. Мне и сейчас всё равно, — говорит Николай. Кажется, что он и не врет — настолько спокойно и без эмоций он отвечает на все вопросы, редко смотрит в глаза.
— После призыва попал в учебку подо Львовом. По образованию — газоэлектросварщик, учили ремонтировать технику, а потом отправили в разведку. Первое задание было прикрывать минеров под Павлополем (Донецкая область). Это были позиции ополченцев, и мы сидели в «секретке». Вышло тогда около 20 человек, разбились на группы. Втроем несколько часов просидели в траве, был ноябрь, холодно. Потом к нам тихо, не спеша подошли ребята в «горках» (горный ветрозащитный костюм. — «Известия»). Поздоровались вежливо. А ведь не поймешь сразу. Вроде на русском говорят, спокойные. Опознавательных знаков нет. Только потом, когда окружили, увидел у одного шеврон «Новороссия» и всё понял.
Николай рассказывает неохотно, говорит, что всё было как в тумане — многие детали стерлись из памяти. Помнит допросы нескольких ведомств, изъятие оружия — АКМ и ППС (автомат Калашникова модернизированный и пистолет-пулемет Судаева). Дальше — статус военнопленного и ожидание обмена.
У Николая дома помимо матери и братьев остались маленькая дочка и жена. О них говорит с придыханием. Мечтает вернуться и родить еще дочку. О России пытается рассказывать также спокойно, но периодически повышает голос:
— Я не за Россию, но и не за Америку. Мне хорошо дома, там, где семья. И пусть там хоть драконы летают, я всё равно вернусь туда. Моя семья хочет жить там, и, значит, и я там буду.
— Какие русских писателей вы знаете?
— Достоевского. Он же русский писатель? Мне тут дали прочесть «Преступление и наказание».
— А украинских знаете?
— Нет.
Николай следит за новостями, знает о безвизовом режиме для украинцев, но в Европу не собирается. Из стран Евросоюза знает только Нидерланды. Русский язык считает родным и при этом иностранным. Крым назвал аппендиксом и считает, что он больше туда не попадет.
— Не хотите что-нибудь сказать жителям Донбасса? Может, извиниться?
— Нет, я в них не стрелял. Я просто отстреливался, когда стреляли в меня.
Агроном из танка
Через несколько минут на тот же прибитый к полу табурет садится второй заключенный — 33-летний Богдан Пантюшенко из Киевской области (п. Белая Церковь). У Богдана высшее образование, до войны он работал агрономом, когда пришла повестка, долго не рассуждал: «Надо — значит надо. Я ведь присягу давал, поэтому посчитал, что родина позвала». Богдан хорошо помнит майдан, бывал там и возмущался разгону студентов. В порыве воспоминаний проскакивает: «Я не хочу, чтобы у меня дома была Россия, не хочу этих ваших рубликов. Я не москаль и не хохол, я украинец!» Националистический настрой парня подтверждает и его прическа — выстриженные виски и длинный чуб вдоль головы.
После призыва Богдан попал в учебку в г. Гончаровский Черниговской области, откуда спустя несколько месяцев был переброшен в Донецкую область. Это был отдельный танковый батальон. Приехали в составе роты — 10 танков Т-64-Б.
— Мы на четырех машинах были на Спартаке, а в жилых районах танк не очень эффективен. Нас начали обстреливать, окружили, и наш танк единственный не смог уйти. Из кабины нас вытащили казаки, избили, а потом передали в «избушку» (бывшее здание СБУ. —«Известия»), и теперь я здесь.
Богдан при всем кажущемся спокойствии производит впечатление активного и «идейного» бойца. Но говорит, что по людям не стрелял, никого не убивал.
— Мне Европа ближе, чем Россия, — говорит Богдан.
— А какой европейский язык вы знаете? — спрашиваю его.
— Никакой. Только русский.
— А писателей знаете каких-нибудь европейских?
— Артура Конан Дойля.
— Русских?
— Пушкин и Лермонтов.
— Украинских?
— Нет, не знаю никого.
Богдан переписывается с родными. Говорит, что жизнь на Украине стала лучше. Мечтает вернуться к семье. Но признается, что если бы сейчас можно было бы начать всё сначала, опять пришла бы повестка, он снова пошел бы воевать. Почему — не знает.
— Я ни в чем не виноват и ни у кого прощения просить не буду. Я не убивал мирных жителей, но хочу сказать жителям Донбасса, что скоро всё будет хорошо. Я шел воевать за целостность страны.
На вопросы, почему началась война и чего хочет Донбасс, Богдан отвечает кратко: «Не знаю».
Массажист-«террорист»
Из макеевской тюрьмы поехали в противоположную сторону — далеко за Донецк. Во всех смыслах в противоположную — в маленькой двухкомнатной квартире вместе с мужем и двумя сыновьями живет 44-летняя Марина Королева (имя изменено), которая несколько месяцев тоже была в плену, только в украинском.
Марина немного суетится, предлагает разные места за столом, говорит, что вот-вот сварится картошка и будем ужинать.
Ее история началась в 2014 году.
— Мы жили в городе Красноармейске, сейчас его переименовали в Покровск — это территория, которая контролируется ВСУ. Когда начались события на майдане, то моей первой реакцией было возмущение. Я задавала себе вопрос: почему власть не подавляет это, почему не демонстрирует силу? А потом, когда Донецк стали обстреливать, мы с подругами много раз возили гуманитарную помощь бойцам, лекарства какие-то, одежду. Но, вы представляете, вот так живете, и в город заходит техника, начинается война. Вокруг хаос. Я начала потихоньку следить, записывать, собирать информацию о дислокации украинских войск и техники. Ко мне присоединился мой муж и несколько друзей. У нас образовалась небольшая ячейка единомышленников. Звонили в Донецк, разговаривали не больше двух минут — говорят, что за это время не могут засечь разговор. Быстро передавала шифровки, и связь прекращалась. Но вот моя подруга… Она могла сорок минут разговаривать с ополченцами, и в итоге ее засекли. Долго слушали, записывали, потом стали и нас слушать. Мы всего несколько месяцев так работали, до тех пор, когда в дом ворвались бойцы «Днепра». Меня выволокли в коридор в том, в чем была, избили, надели на голову мешок и увезли на автобазу. Как позже выяснилось, муж тоже там оказался.
Привезли на допрос. Показывают распечатки разговоров — а я отказываюсь. Включаю «дурочку». А они видят противоречие и начинают бить. Чуть не то отвечаешь — сразу бьют. А потом на видео снимают, как тебя избивают, оскорбляют последними словами. Мне на самом деле повезло, меня просто били. А подруга моя, Оксана, которую первой взяли, и она про всех-то и рассказала, ее жестоко пытали.
В первый день раздели догола, посадили в клетку и дали одну чашку — мочиться и пить воду в окружении солдат. Она так несколько дней продержалась, а потом они ее бейсбольной битой насиловали. Когда мы встретились на медосмотре перед арестом, на ней не было живого места — просто черное тело и запекшаяся кровь.
Муж висел на дыбе, ребра сломали, воду в рот заливали через воронку. И так несколько суток. Потом развели по комнатам и приковали к батареям. Только не наручниками, а пластиковыми креплениями. Спустя несколько дней нас повезли в Мариуполь в СИЗО. Мы с мужем оказались в одной машине, у нас также по-прежнему были связаны руки и надеты мешки на голову. Когда я поняла, что мы одни, тихонько спросила: «Ты про карты не рассказал?» Просто если бы он рассказал про эти карты, то забрали бы всех из группы.
В Мариуполе нас встречал адвокат, которого наняли родные. Он нам много помогал, потому что уже были готовы дела и нам грозило до 15 лет за «создание террористической группировки». И когда мы должны были предстать перед судом, неожиданно меня вызвал следователь:
— Вы точно не имеете никакого отношения к Донецку и никак не помогали им?
— Нет, конечно.
— Очень странно. Ваши фамилии пришли на обмен. Вы есть в списках. Пойдете?
В этот момент у меня началась истерика, и я разрыдалась прямо в кабинете.
Из Мариуполя нас повезли на обмен в Харьковскую область. По пути добавилось еще 12 человек из Полтавы. Всё время на нас были мешки, и в автобусе мы ехали, опустив голову вниз, а руки были связаны все теми же пластиковыми лентами за спиной. Что-то пошло не так, и мы несколько дней ездили на место возможного обмена и возвращались обратно.
Следующим местом нашего пребывания стал город Изюм, где была база «Правого сектора» (деятельность организации запрещена в РФ. — «Известия»). Я по шевронам определила, что это они. Правосеки были самые жестокие. Они постоянно всех унижали, мужчин заставляли петь гимн Украины и выкрикивать их кричалки. А наши хлопцы строптивые, отказывались, их били и отводили копать себе могилы.
Спустя пять дней нас повезли в Луганск, но начался сильнейший обстрел «Градами», мы выбежали из автобуса и просто ползли по земле с мешками на головах. Потом снова увезли в Изюм. Мне казалось, что это уже никогда не закончится. Никакой связи с родными не было, обмен, который должен был состояться, всё никак не происходил. Казалось, что схожу с ума. Каждый день нас возвращали в наш подвал, и утром всё начиналось снова.
Помню этот день — 14 октября, Покров был как раз. Это и был день, когда нас обменяли в Луганской области. Первым делом я взяла у какого-то хлопца телефон, звоню сестре, а она мне: «А кто это?» Я: «Это же я, Марина! Твоя сестра!» А мне сестра отвечает, что они нас уже похоронили и заказали в церкви службу за упокой.
Мы постепенно вернулись к нормальной жизни. Я восстановилась на работе — я массажист, а муж пошел воевать.
За всё время нашей беседы Марина трижды уходила пить корвалол. Говорит, что давно не вспоминала эту историю и сейчас как заново всё пережила.
— А знаете, когда была в плену, я постоянно молилась Богу и говорила, что если мы вернемся, возьму из приюта девочку. Маленькую. Хочу Сашей назвать. Так что мы с мужем ждем пополнения!
После этих слов почему-то показалось, что всё будет хорошо.
Марина снова убежала на кухню и уже оттуда почти с задором прокричала: «Девочки, картошка сгорела! Мы так и не поужинали!».
