Два Линдеманна: как звал своего папу солист Rammstein
Известный в ГДР детский писатель Вернер Линдеманн написал свою первую да и, похоже, единственную «взрослую» книгу со скромным подзаголовком «Заметки одного отца» в начале 1980-х, когда его ребенку было 19, а самому автору — под 60. Ребенка звали Тилль, и в середине следующего десятилетия он прославился как вокалист и автор текстов группы Rammstein (о чем умершему в 1993-м отцу узнать было не суждено). Критик Лидия Маслова ознакомилась с этим любопытным документом ушедшей навсегда эпохи и представляет книгу недели — специально для «Известий».
Вернер Линдеманн
Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца
Москва: Эксмо, 2020. — Пер. с немецкого О. Нацаренус. — 240 с.
Для того чтобы в 1988 году книга все-таки увидела свет в восточноберлинском издательстве Buchverlag Der Morgen, понадобилось еще несколько лет и определенная смелость. Но современному читателю, пожалуй, гораздо меньше будут интересны «опасные мысли» о каких-то неполадках в дряхлеющей республике народной демократии, из-за которых книга отлеживалась в столе, чем интимные подробности из детства и юности рок-звезды.
Тем более что сама звезда в финальном интервью, местами напоминающем как бы посмертную очную ставку с папой-биографом, вносит существенные коррективы и уточнения в повествование. Тилль Линдеманн открыто выражает недовольство идеей два года «подсматривать» за сыном, приехавшим перекантоваться к отцу в загородный дом, а потом опубликовать дневник наблюдений. Даже не предупредив об этом объект своего творческого эксперимента, ненадежно прикрытый в книге псевдонимом.
«Все знали, что в книге я и есть тот самый Тимм, о котором он пишет. Мне это было крайне неприятно. <...> Мог хотя бы показать мне это заранее. Он элементарно поставил меня перед свершившимся фактом, конечно же, это было вопиюще», — кипятится Тилль Линдеманн, хотя никаких особенно возмутительных фактов о нем отец не выдает. Если в души поклонникам брутального творчества Rammstein могли закрасться предположения, что свирепый певец индастриала в детстве с какой-то изощренной жестокостью отрывал крылышки мухам и топтал настурции, то книга их полностью опровергает. Наоборот, образ Тимма складывается скорее симпатичным, а самая компрометирующая сюжетная линия связана с тем, что 19-летний юноша ведет не такой моногамный образ жизни, как хотелось бы его отцу, вспоминающему, что со своей первой женщиной он сошелся в 27.
Слово «схватка» возникает на первых же страницах книги, обрисовывающей вполне банальную, увы, ситуацию. Люди, связанные кровными узами и социальными обязательствами, психологический контакт устанавливают с большим скрипом, а редкие проблески понимания и душевной близости тонут в потоке взаимных претензий. Примерно так можно понимать стихотворение Тилля Линдеманна, которое в современном издании служит эпиграфом:
«Жизнь не связывает отца и сына веревкой, // Им приходится плыть по реке времени // И зачастую тонуть, // Так, как это случилось с двумя королевскими детьми»
Смысл этого поэтического образа вроде прозрачен даже для тех, кто никогда не слыхал про старинную балладу «Королевские дети». Однако бдительный переводчик считает нужным поставить сноску и назидательно пробубнить в примечании: «Речь идет о немецкой народной балладе о принце и принцессе, в которой идеологическим ключевым моментом является конфликт поколений». Баллада потом всплывает в одном из воспоминаний отца, который, спев крошке-сыну эту душераздирающую песню, столкнулся с неожиданным встречным вопросом: «А принц глубоко утонул?»
При всех трениях между двумя Линдеманнами, от которых порой сыплются нешуточные искры (вплоть до рукоприкладства), отец все-таки мастер какого-никакого художественного слова и в состоянии оценить нестандартный образ мышления сына и его остроумие. Например, когда умиляется раннему поэтическому творчеству: «Какая прелестная манера одиннадцатилетнего ребенка в четырех строках: «Стоит старое дерево. // В нем дупло. // В дупле живет дятел. // А мне — всё равно». Или когда перечисляет имена, которые выдумывал для него сын: «деревянная колбаса, деревянный червь, воришка дров, ведьмина дубина, деревянная башка, деревянная глотка».
Умению Тилля-Тимма обращаться с деревом мемуарист отдает должное, когда рассказывает о роскошном кресле-качалке, которое смастерил сын. Тем не менее на будущность своего мальчика отец смотрит с растерянностью, в глубине души подозревая, что из этого оболтуса ничего путного не вырастет. Частенько папаша Линдеманн, как добропорядочный советский бюргер с вполне буржуазными представлениями о высокой культуре, сетует на бездуховность сына, не слушающего классику и отдыхающего перед телеэкраном:
«...Еще одна бутылка пива, войлочные тапочки, и девятнадцатилетний обыватель готов. Больше запросов у парня нет? Достаточно ли такой жизни, чтобы жить полноценно? Возможно, большая часть людей действительно не нуждается в более духовных развлечениях после восьми часов напряженной работы»
О том, как ему пришлось стать плотником, Тилль Линдеманн подробно рассказывает в интервью, описывая перипетии своей профессиональной ориентации, в итоге и загнавшие его к отцу в деревню. Там он искал трудоустройства, которое было бы более психологически комфортно, чем невыносимая работа на поточном производстве окон.
Тилль Линдеманн
Однако план юного Тилля немного пожить спокойной плотницкой жизнью на лоне природы не совсем удался, поскольку вошел в клинч с отцовской любовью к тишине и покою. Нотки раздражения слышны в первой же сцене, в которой автор, пытающийся сочинять стихи для детишек, безмятежно слушает, как яблоки в его саду наливаются соками, но чу! Что это за грохот в мансарде? Там поселилась его неугомонная кровиночка.
На протяжении всей книги автор колышется, как камыш, между недовольством сыном и героическим стремлением примириться с его существованием, найдя в нем положительные стороны. Послушав найденную у Тимма грампластинку Майка Олдфилда, отец в принципе одобряет вкус ребенка, но опять-таки с привкусом раздражения: «Я внимательно прислушиваюсь к музыке. Красиво! Даже очень красиво! Но почему ее нужно слушать громко?»
Впрочем, когда писатель находится в благоприятном расположении духа (как он сам выражается, «взбирается на благородного коня своего благодушия»), у него может получиться неплохой набросок портрета. «Высокий череп, утолщенный нос, угловатые губы, блестящие, серые, немного печальные глаза — мой мальчик». В этом есть затаенная нежность, наводящая на робкое предположение, что Вернер Линдеманн, при всей его сварливости и нетолерантности к мелким бытовым раздражителям, возможно, вовсе не был таким уж деревянным, как казалось в детстве его парадоксально мыслящему сынишке.
