На горшке сидит король: литераторы вспоминают тяжелое детство
Чтение воспоминаний великих или хотя бы просто замечательных людей об их самых юных годах, когда формировалась ставшая впоследствии столь выдающейся личность, — дело полезное и даже где-то душеспасительное. Поэтому, когда в руки критика Лидии Масловой попал целый сборник таких мемуаров, которыми поделились и матриарх отечественной словесности Людмила Улицкая, и обер-карикатурист Андрей Бильжо, и еще два с лишним десятка других не менее известных (хотя иногда только в узких кругах) авторов, она, разумеется, не могла пройти мимо — и поделилась впечатлениями с «Известиями».
Людмила Улицкая, Линор Горалик, Андрей Бильжо, Леонид Гиршович, Люба Гурова и др.
Казенный дом и другие детские впечатления: сборник
Составление и предисловие Ирины Головинской
М. : Время, 2019. — 224 с.
В предисловии «Казенного дома» составитель Ирина Головинская обещает увлекательную игру по преобразованию пережитых в пионерлагерном детстве боли, страха и стыда — в текст (лагерь не жесткое условие, годятся и любые другие запавшие в раненую душу места). Участников игры 26, как бакинских комиссаров, и для многих из них детское пребывание вне зоны домашнего комфорта — мученический подвиг, даже если воспеть его не всем хватает литературного блеска.
Впрочем, тут важнее не столько писательский талант, сколько способность раскрыться, быть честным с самим собой. Как раз наоборот, чем меньше автор озабочен «художественностью» текста, тем искренней и ценней может получиться его мемуар в психоаналитическом смысле: «Казенный дом» по замыслу все-таки не соревнование литераторов, а душевный флешмоб, своего рода #MeToo, хотя сексуальный аспект проблемы в сборнике затронут мало.
Мария Альтерман в новелле «Воскресенск», отчитываясь о неудачном попадании не в тот лагерь (произошедшем уже в новейшее время, судя по присутствию в рассказе мобильников и других примет текущей эры), высмеивает угрозу группового изнасилования вшестером со стороны ровесников («Мне казалось, пацаны слишком маленькие, чтобы насиловать, и это просто нелепая игра»). Алексей Цветков («Отставка из рая»), с трех до десяти лет в буквальном смысле пролежавший в «горизонтальной инкубации» костно-туберкулезного санатория, что, по словам автора, навсегда оставило в его психологии что-то от марсианского пришельца, деловито замечает: «И вот еще, наверное, о чем нужно вспомнить: о сексе», а потом робко и трепетно прикасается к первым эротическим ощущениям второклассника, внезапно ощутившего разницу между полами с непривычной, не анатомической стороны («И я вдруг понял, что она не такая, как мы, и что рано или поздно с этим придется что‑то делать»).
Поэтические намеки на какую-то педофильскую подоплеку можно при желании усмотреть в лирической зарисовке Линор Горалик, названной строчкой из Эдгара По «С моря ветер холодный дохнул из-за туч», где взрослый дяденька расспрашивает потерявшуюся девочку лет шести-семи, как ее зовут, останавливаясь на имени Аннабель-Ли, тут-то загадочный рассказ и обрывается.
Из трех вещиц, с которыми вписалась в «Казенный дом» Линор Горалик, пожалуй, больше всего удался «Суженый, ряженый», где 12-летняя героиня вызывает зависть соседок по лагерной палате рассказами о своем 19-летнем «муже», с которым родители якобы обручили ее еще в пять лет. Но тут писательница добивается скорее обратного эффекта, чем большинство ее коллег по сборнику, давящих на жалость, сочувствие и гуманизм: героиню «Суженого, ряженого» хочется как следует отдубасить мордой об тумбочку так же, как она лупит соседку, усомнившуюся в правдивости баек про мужа.
Пионерлагерный и детсадовский контент в «Казенном доме» преобладает количественно, и на первый план тут то и дело выходит тема дефекации и моральных страданий, связанных с антисанитарией и вынужденной публичностью этого интимного процесса.
Заводит деликатный разговор Людмила Улицкая, открывающая сборник рассказом «Выход» о том, как попав впервые в лагерь в 1953 году, не может заставить себя зайти «в длинное строение с восемью очками на общем постаменте». Вместо того, чтобы мужественно, по-сорокински, привыкать к общественным фекалиям как к норме жизни, будущий биолог решает ходить в лес, где делает одно из своих первых естественнонаучных наблюдений: «В природе ничего не пропадает».
В «Казенном доме» на ровном лагерном фоне вялотекущих страданий из-за бытовых неудобств и невкусной столовской еды, перемежающихся редкими радостями (попасть в изолятор, где можно отлежаться в тишине, или найти в лесу гриб и засолить его в порядке подготовки к побегу), заметно выделяется победительностью, отсутствием нытья и осмысленным жизнелюбием рассказ Татьяны Малкиной, оправдывающий свое название — «Лучшее средство».
Лучшее средство вынести ужасы принудительной социализации (точнее, не опознавать их как ужасы, считая смешными нелепостями) — это жить даже не частной жизнью (какая уж тут частная жизнь, если и покакать в одиночестве не дают), а сугубо личной. Что и делает 14-летняя малкинская лирическая героиня — заводит, если так можно выразиться, роман (платонический, разумеется, и односторонний, хотя о ее чувствах знают все) с начальником лагеря, на которого она счастлива просто смотреть. В этом состоянии перманентного любовного опьянения даже вонючий сортир может послужить декорацией для романтических переживаний: «Плачу и кошусь в дощатые дыры, где пенятся вонючие охристые ряски, и думаю, как легко туда как бы невзначай провалиться и пропасть, с кротким пузырчатым бульком, как в ужасном кино «А зори здесь тихие». Но через миг помню себя стоящей с запрокинутой головой за выгребами, под высокими пирамидальными тополями, которые мотают верхушками в ясном небе, а я уже в состоянии восторга: нет, жизнь еще не кончена в четырнадцать лет (привет, дуб), она прекрасна и полна любви, тополей и бог еще знает чего».
Послесловие под названием «Белая мышка — эмблема любви» написала Елена Вроно, известный психиатр и подростковый психотерапевт, которая, однако, не то чтобы подводит какие-то философские итоги, а больше умиляется своей первой поездке на Запад в 1989 году и посещению гематологической клиники, где лишенных иммунитета маленьких пациентов отпускают на выходные в семью, несмотря на риск инфицирования.
Немного пристыдив таким образом бесчеловечную советскую медицину и педагогику, которая на протяжении нескольких десятков предыдущих страниц измывалась над детишками, вырывая им гланды без предупреждения и подвергая изощренным моральным издевательствам, доктор Вроно тем не менее продолжает называть детство золотой порой, хотя все вышеизложенное участниками сборника не дает для этого веских оснований: чего уж такого золотого в этом унизительном периоде жизни, когда маленький человечек практически беспомощен перед взрослыми, утрамбовывающими его в социум?
Чтобы все-таки резюмировать прочитанное в «Казенном доме», лучше позаимствовать цитату у того же Алексея Цветкова: «Вообще‑то эта попытка описать свою нехитрую жизнь подтверждает мою давнюю догадку по поводу намерений и целей мемуаристов: эти тома пишутся для того, чтобы заставить аудиторию разделить свою любовь к себе самому, а вовсе не с целью извлечь урок из прошлого, обычно в мемуарном возрасте любые уроки уже бесполезны».
Сборник «Казенный дом» наглядно иллюстрирует: скучными, банальными и однообразными воспоминания о травматичном детстве получаются, когда в них нет любви ни к кому и ни к чему, кроме самого себя, своих капризов, привычек, фобий и выстроенного вокруг уютненького родительского кокона.
