Без российского государства нет русской культуры
Формально главный государственный праздник страны — День России — отделен лишь шестью днями от дня рождения Пушкина. Эти даты оказались рядом случайно. Но близость дня государства и дня его первого поэта символична.
Для многих она может быть прекрасным поводом, чтобы противопоставить культуру государству — естественно, в традиционном ключе. С одной стороны, «великая», «прекрасная» и т.д., а с другой — «бесчеловечное», «тоталитарное и т.п. Ведь распространенная с советских учебников трактовка пушкинской биографии (вольнолюбивый поэт, уничтоженный царским режимом) вжилась во многих, в том числе и в тех, кто и живет за рубежом и от всего советского отталкивается.
Взять хотя бы «антисоветского русофила» (по его собственному определению) Адама Михника, который не так давно противопоставлял Россию Пушкина России Путина.
Однако на самом деле близость двух праздничных дней — это повод задуматься о том, что реальные отношения российского государства и русской культуры этой схеме противоречат.
День России — это день принятия Декларации о суверенитете РСФСР.
Эта декларация, одно из ключевых событий в цепочке перестроечного процесса, была бы невозможной без предыдущих звеньев этой цепи. А в числе таких звеньев были, в частности, резонансные публикации в журналах. Эти события формально культурного плана правомерно воспринимались обществом и как политические, по крайней мере до того момента, пока в стране не появилась публичная политика в виде съездов народных депутатов.
Итак, 12 июня — это в том числе и результат влияния русской культуры на российскую политику. Культуры, в которую как раз в то время в тех самых журналах возвращалась доселе запретная часть ее наследия, прежде всего наследия русской эмиграции. И как бы ни относиться к опыту конца 1980–1990-х, эта его часть одобрена практически консенсусом.
Во всяком случае, никто вслух не критикует тот факт, что россиянину теперь доступны творения Николая Бердяева и Сергия Булгакова, Гайто Газданова и Нины Берберовой, Владислава Ходасевича, Игоря Чиннова, а также многих и многих других имен. Что теперь он может, ностальгически задуматься, например, над строками Георгия Иванова:
«Судьба одних была страшна,
Судьба других была блестяща.
И осеняла всех одна
России сказочная чаща».
Это поэт писал о дореволюционной России. А что осеняло эмиграцию, зависит от того, как характеризовать тот Запад, где она оказалась, — асфальтовыми джунглями» или «страной святых чудес». Впрочем, независимо от выбранной характеристики необходимо признать: в эмиграции было много блестящих судеб, по крайней мере в плане самореализации, много судеб нелегких, но не так уж много судеб страшных. Однако это всё касается судеб отдельных людей, а судьба эмиграции как явления была печальной и позорной.
Так, в межвоенное время русская эмиграция была заметным явлением в Европе. Трудно представить роман Ремарка без яркого эпизодического персонажа вроде Бориса Морозова в «Триумфальной арке». А его русские собратья по перу писали в же годы о тяготах превращения петербургских офицеров и московских адвокатов в парижских таксистов и швейцаров, о ностальгии по «русскому запаху снега» и по многому, многому другому, что осталось на родине.
Но не помешала эта ностальгия тому, что через несколько десятилетий борисы морозовы и их потомки стали американцами, французами и прочими типичными жителями принявших их стран. Так же, только, пожалуй, еще быстрее, растворились на Западе и те, кто оказался там после Второй мировой.
Формально русские диаспоры есть, реально их влияние приближено к нулю. Например, в США оно несопоставимо не то что с влиянием американских ирландцев или итальянцев, но и с влиянием выходцев из каждого прибалтийского государства в отдельности.
То есть великая культура никак не помогла сбережению народа в условиях безгосударственного бытия. Такую судьбу русской эмиграции правомерно назвать позорной. Но она отнюдь не исключительна. Ведь почти незаметна в США и немецкая диаспора. А хотя в населении страны относительное большинство составляют американцы немецкого происхождения (15,2% по переписи населения 2000 года), за ними следуют потомки ирландцев (10,8%) и англичан (8,7%). В XIX столетии удельный вес американских немцев был еще больше, а их проблемы нередко входили в повестку дня президентских выборов. Например, в 1892 году, когда в Висконсине попытались запретить среднее образование на немецком, голоса немцев по всей Америке ушли от республиканцев к демократам, что во многом определило победу последних.
И школы они отстояли. А через несколько десятилетий всё равно ассимилировались, несмотря и на пресловутую немецкую организованность, и на то, что в процентном отношении их было куда больше, чем русских хоть в США, хоть во Франции.
Но ведь, с другой стороны, у немцев-то имела место типичная трудовая миграция. А русская эмиграция говорила о своей особой миссии, говорила, что уносит с собой русскую культуру, наконец, сама создала бесспорные достижения культуры…
И тем не менее…
Можно ли говорить о величии культуры, если эта культура не помогла ее носителям сохранить русскость на чужбине? И если так ставить вопрос, то правомерно говорить не только у культуре Рахманинова и Бунина, но и о культуре Пушкина и Достоевского: ведь эмигранты считали, что уносят с собой и истинное понимание русской классики. Но при такой постановке проблемы придется задаться вопросом и о величии немецкой культуры.
Да, развернутая немецкоязычная инфраструктуры в США всё равно не дала ни одного ценимого в Германии писателя. Но ведь немецкие эмигранты были людьми грамотными, в немецких школах, благодаря которым Гровер Кливленд вторично стал президентом в 1892, изучали Гёте и Гейне.
Или же просто не надо преувеличивать возможности культур в сохранении наций, по крайней мере в случае русской. А, напротив, надо признать, что русская культура принадлежит к тем культурам, которые в долгосрочном плане могут существовать только в пределах границ российского государства.
Ибо за пределами этого государства люди русской культуры с поразительной быстротой ассимилируются в граждан этого государства. Но речь не только об эмигрантах. Явления схожего порядка — это и растворенные в Париже и Нью-Йорке потомки борисов морозовых, и, например, Роман Балаян, который около 10 лет назад заявлял, что все школы Украины давно должны бы стать полностью украиноязычными.
И то, что заявление делалось на чисто русском языке, — слишком незначительная деталь, чтобы этого сходства не видеть. А ведь культурный багаж режиссера, которого один из видных кинокритиков относил к «русской линии в украинском кино», был побольше, чем у рядовых жителей Донбасса. Но важней оказалось то, что он вписался в украинское государство куда комфортнее, чем эти жители.
И потому-то Ильина и Газданова читают не потомки первых читателей их трудов, а потомки тех, от кого их авторы бежали из России. И читают потому, что Россия сохранилась. Сохранилась в том числе и благодаря тем людям, которые — будь они живы — конечно, пришли бы в ужас от того, что такое чтение стало по сути побочным последствием их деятельности.
