«Лучшее, что музыканты могут сделать для политики, — не лезть в нее»

Сонаты Шуберта, Грига и Прокофьева соединит в программе своего сольного концерта 13 декабря в Московской консерватории главный скрипичный посол США Джошуа Белл. Перед визитом в Россию 47-летний артист ответил на вопросы корреспондента «Известий».

— Ваша нынешняя московская программа выглядит весьма строго и сдержанно — три сонаты и ничего больше.

— Да, но под занавес я, разумеется, всегда оставляю время для более легких вещей, для бисов. А вообще не люблю я делить искусство на две опции под тэгами «серьезно» и «развлекательно». Скажем, в сонате Шуберта музыка светлая и утонченная. А прокофьевская соната — наиболее серьезная и трудная вещь в концерте.

— Прокофьев, кстати, сам выступал на той сцене, где будете играть вы, — в Большом зале консерватории.

— Ничего себе! Спасибо, я буду держать это в голове во время концерта.

— Расскажите, пожалуйста, о вашей русской бабушке.

— Она была русской еврейкой, а в те времена положение евреев оставляло желать лучшего. И этим «лучшим» была для них эмиграция. Моя бабушка покинула Россию маленькой девочкой, но считала себя русской и помнила русский язык до конца жизни. Мне следовало больше расспрашивать ее о России, но она скончалась раньше, чем я созрел для этого. Никогда не успеваешь задать бабушке действительно важные вопросы.

— Ваш учитель Иосиф Гингольд тоже был подданным Российской империи.

— Да, и он тоже называл себя русским, хотя приехал в Штаты в 11-летнем возрасте. Но его скрипичная родословная не связана с русской школой — он учился у Эжена Изаи, так что играл скорее по-французски. Хотя обожал Ойстраха и рассказывал мне множество любопытных историй про русских музыкантов.

— Вы ощущаете специфику русской скрипичной школы?

— Еще как! Это великая, богатая традиция. Скрипичная игра всегда в значительной мере ассоциировалась именно с русскими.

— Недавно я спросил ректора Петербургской консерватории, что случилось бы, если бы к нему на конкурс скрипачей имени Аэура записался, скажем, Джошуа Белл. Он ответил: «Полагаю, что шансов у Белла было бы не так много. Как говорится, «нас так не учили». А потому и мы так не учим. Все внешние эффекты — от хождения по сцене до перекрашивания волос — это ненадолго». Не хотите ли поучаствовать в этом конкурсе?

— Весьма вероятно, что я не выиграю — но по другим причинам, о которых я не особо хочу распространяться. Ответ ректора на ваш вопрос мне не кажется очень удачным. Некоторые русские скрипачи еще как ходят по сцене! А как вы думаете, Евгений Кисин с его весьма необычными жестами выиграл бы конкурс Чайковского? На конкурсах награждают за самые усредненные музыкальные высказывания, которые обижают наименьшее количество членов жюри. Поэтому подавляющая часть конкурсных лауреатов — не очень интересные музыканты. Среди великих русских скрипачей многие участвовали в конкурсах и не получали первых призов — от Давида Ойстраха до Гидона Кремера.

— Но вы согласны с тем, что сейчас скрипачи ведут себя на сцене свободнее, а с чьей-то точки зрения, развязнее, чем 50 лет назад?

— Я готов спорить, что Паганини вел себя на сцене очень свободно и производил множество «внешних движений». Русская школа действительно тяготеет к большей строгости и сдержанности. Мой кумир Яша Хейфец вообще был почти недвижим. Ойстрах тоже являл пример консерватизма в этом смысле. Наверное, есть традиция преподавания, внушающая ученикам, что активные движения на сцене — это плохо. Но, кстати, Хейфец очень страдал из-за репутации «каменного» скрипача: многие считали, что раз он не двигается, значит, лишен эмоций и ничего не чувствует. Это в корне неверно. Я считаю, что внешние движения — очень личная вещь и совсем не критерий оценки. По крайней мере, до тех пор, пока это не наносит ущерб игре. Кстати, вот вам свежий пример: Максим Венгеров двигается много, а Вадим Репин — мало. И оба — замечательные представители русской школы.

— Вашей скрипке, творению Страдивари, исполнился 301 год. Как вы думаете, еще через три столетия она будет звучать лучше или хуже, чем сейчас?

— Сложный вопрос. По крайней мере, у нее больше шансов остаться в хорошей форме, чем у меня. Надеюсь, что 600 лет это не предел для скрипки.

— Прошу прощения, но я должен задать вам вопрос про эксперимент в метро.

— Пощадите!

— Вы еще в прошлом году просили «Известия» не вспоминать о нем. Но совсем недавно, ко всеобщему удивлению, снова спустились в вашингтонское метро со скрипкой. В чем причина? В рекламе?

— В том числе. В английском есть хорошее выражение: «Если не можешь победить врага, сделай его своим другом». Я так долго боролся с тяжким наследством вашингтонского эксперимента, так настойчиво отказывался говорить о нем — и все-таки проигрывал, и все-таки говорил. В конце концов я решил, что повторю его по собственной инициативе. Позвал студентов-музыкантов в метро, чтобы вместе сыграть музыку из моего нового альбома «Бах».

На сей раз мы заранее объявили о концерте, так что суть эксперимента была в демонстрации разницы между атмосферой ожидания и отсутствием такой атмосферы. Еще одной моей целью было высказаться в защиту музыкального образования. Это сейчас больная тема в Штатах, потому что власти сокращают поддержку школ. Второй эксперимент оказался гораздо удачнее первого. Я не знал, придут ли на станцию 100 человек или 50, так что искренне удивился, когда пришли 3 тысячи.

— Вы говорили, что в шумном подземном переходе играли значительно хуже, чем в абсолютной тишине концертного зала.

— Это правда. Музыке, особенно классической, необходима предельная, совершенная тишина. Нет, даже не столько сама тишина, сколько вслушивание. Я нуждаюсь в том, чтобы люди меня слушали. В метро тишины не было — это все-таки метро, — но внимание аудитории было со мной, и мне было комфортно.

— Многие западные музыканты говорят: мы едем в Россию, потому что музыка должна объединять людей и ломать границы.

— Я скажу вам то же самое.

— Вопрос в том, почему культурный обмен был и есть, а отношения России и Запада становятся хуже и хуже. Значит, все усилия людей искусства бесполезны?

— Чтобы ответить, нужно касаться политики, чего я делать не хочу. Уверен: лучший вклад, который музыканты могут внести в мировую политику, — это не лезть в нее. Давайте будем общаться языком музыки. Когда американские музыканты выступают в Афганистане или России, когда весь мир слетается на Олимпийские игры или играет в интернациональных оркестрах, это прекрасно. 

В 1990 году я приехал в СССР, чтобы выступить вместе с советско-американским оркестром. Потрясающая идея — ведь отношения двух стран тогда были хуже, чем сейчас. Что ни говори, нам сегодня еще очень далеко до холодной войны. Такие акции, которые были тогда и должны быть сейчас, напоминают нам, что мы не только русские или американцы — мы люди.