«Не верю, что фильм может поднять революцию»

«Вратарь галактики» Джаника Файзиева одержал первую победу: экспертный совет Фонда кино поставил этот фильм на высшую строчку в рейтинге проектов малых кинокомпаний, претендующих на господдержку. Почему будущему блокбастеру не обойтись без субсидий Минкультуры, режиссер «Турецкого гамбита» и «Августа. Восьмого» рассказал корреспонденту «Известий».

— Про что ваш фильм?

— Начну издалека. Мы — поколение, взахлеб читавшее Библиотеку современной фантастики. Мы выросли на Айзеках Азимовых, Рэях Брэдбери, братьях Стругацких и Робертах Шекли. Было время научно-технического прогресса, и даже ученые-физики мечтали о новом прекрасном мире. Но случилось так, что новый прекрасный мир оказался гораздо смелее, чем наши фантазии и грезы. Тем не менее любовь к фантазиям у нас осталась, поэтому для меня, например, потрясающим откровением стал фильм «Матрица». И вот сейчас я, наконец, созрел для того, чтобы выйти если не с новаторской, то, по крайней мере, с неожиданной идеей. Мне кажется, мы нашли убедительное объяснение сверхспособностям человека.

— То есть ваша фантастика будет, как положено, научной?

— Да, мы взяли на вооружение теорию о том, что человечество стоит на пороге следующего революционного скачка. Сегодня нас 7 млрд, хотя вчера было 5. Значит, завтра будет 9. С накоплением человеческой массы произойдет эволюционный рывок. Может, он будет смелее, чем мы придумали, а может, окажется менее заметным. Но мы, как люди свободные в своих мечтах, предположили, что человек научится использовать свои возможности — не так, как йоги в результате упорных тренировок, а от рождения.

— И когда это у вас произойдет?

— Завтра. Чтобы обострить драму, мы поставили эволюционирующего человека в ситуацию, когда кончаются запасы органического топлива. В нашем мире иссякла нефть, кончился газ, а главной валютой стал киловатт-час. Энергия нужна, чтобы работали девайсы и продолжалась эволюция. То есть человек-то эволюционирует, а цивилизация приходит к тупику, и наши герои пытаются выбрать путь. Либо мы развиваемся дальше как мыслящие существа, но перестаем вкусно есть, а за водой ходим к реке. Либо мы сохраняем какой-то баланс и живем в привычной обстановке.

— Вы придумали сценарий с нуля?

— Да.

— А на такие вещи как «Кин-дза-дза!» не ориентировались? Не оттуда ли вариант «ходить за водой на реку»?

— Это мой любимый фильм. Конечно, наша идея из категории антиутопий. Там эквивалентом благосостояния было КЦ — вещество, которое может выделить тепло. А у нас — электричество.

— Вы утверждали, что сиквелы в кино часто получаются успешнее, чем оригиналы. А из «Матриц» какую больше любите?

— Первую.

— Значит, здесь правило не работает?

— Первая «Матрица» была цельным, точным и лаконичным высказыванием. Но по деньгам вторая и третья собрали больше. Это уже продюсерский вопрос. Франшиза — мечта для любого продюсера (не всегда для режиссера). Вы просто экономите деньги на промо. Любой человек, получивший удовольствие в первый раз, обязательно придет во второй. Может, разочаруется, но точно придет. И даже если разочаруется, в третий раз тоже придет — в надежде повторить первое удовольствие.

— Говорят, братья Вачовски под давлением голливудской финансовой машины закончили «Матрицу» менее трагично, чем хотели. А у вас какой финал намечается?

— Финансовая машина — это не ругательство, это закон индустрии. Причем закон не циничный. Разница между кино, которое делается для зрителя, и кино, которое делается для ценителя, заключается в отношении к жизни. Если вы убеждены, что жизнь дерьмо, вам в ней ничего не светит и все ваши усилия бесполезны, то чтобы вы ни делали, у вас будет получаться арт-хаус. А если вы считаете, что жизнь зависит от вас, вы можете чего-то добиться и в состоянии управлять судьбой, всё, что вы делаете, будет пронизано этой энергией. Так и появляется happy end.

— То есть, грубо говоря, авторское кино — кино неудачников?

— Это очень грубо. Но по большому счету его снимают люди, которые видят во всем окружающем собственное бессилие. Другое дело, что на разных этапах жизни мы не можем оставаться одинаковыми. После 50 лет у любого нормального человека происходит гормональный спад, он начинает задумываться о смерти. У многих, кто уже взял на борт лишнюю воду, грузоподъемность снижается. Но вот мне 53, и пока я борюсь.

— Футбольные ассоциации в названии вашего фильма намеренные?

— Я, как и многие мои голливудские коллеги, мечтаю, чтобы именно наши пацаны спасли мир, а как драматург понимаю, что противостояние — один из внятных способов задать остроту происходящему на экране. Поэтому мы придумали врага, который во враждебном состоянии сжимается до размеров чуть больше футбольного мяча. И чтобы его нейтрализовать, нужно научиться обращаться с ним как с мячом. Поэтому тренажеры, с которыми сталкиваются наши герои, похожи на тренажеры для футболистов, работающих на очень высоких скоростях. В финале врага надо поймать руками, поэтому «вратарь» здесь главный.

— Под «нашими пацанами» вы, очевидно, подразумеваете русских. А кто враги — пришельцы? Или американцы?

— Пришельцы. У нас команда международная. Планируем, что главный герой будет парнем из России. Еще одна девушка будет славянского происхождения. А остальные 4–5 человек будут собраны со всего мира. Надеюсь, что среди них окажется и американец.

— Вы сказали о коммерческой успешности хорошего кино, сделанного оптимистами. Если так, то почему вам необходимо обращаться к Фонду кино за помощью?

— У нас сегодня нет других источников. Мне всё равно где брать деньги, я готов брать их там, где дадут. Но дверцы бизнеса закрылись. Друзей-банкиров у меня нет. Кино пока не возвращает затраты. Чтобы индустрия не умерла, она вынуждена жить на госдотации. В России это происходит во всех сферах, даже в сельском хозяйстве. Казалось бы, всё растет прекрасно, поля засеяны. Но почему-то без дотаций никак.

— На какую сумму от Фонда кино вы рассчитываете?

— На 286 млн рублей в течение 3 лет.

— А общий бюджет фильма?

— Пока 500 с чем-то миллионов, но мы еще будем продолжать поиск, поскольку на графику и 3D-анимацию денег будет не хватать.

— Вы почувствовали оживление в российском кинобизнесе, о котором сейчас говорят?

— Прошлый год был очень удачным. Отчасти это накопленный эффект: «Легенда № 17» и «Сталинград» готовились года три. Традиционные «Елки» сделали неплохой сбор. Неожиданно выстрелил фильм «Горько». 4–5 премьер и дали ощущение роста качества и повышения российской доли в кинопрокате. Но год на год не приходится. Феллини хорошо сказал: «Фильмы не делаются, фильмы получаются».

— То есть, тенденции пока нет?

— Нет. Что такое индустрия? Это система, в которой каждый продукт должен находиться на стабильно среднем уровне, то есть как минимум окупаться. Только тогда, когда 70% фильмов будут выходить на самоокупаемость, индустрия сможет развиваться. Сейчас мы производим несколько сот фильмов в год, из которых окупаются единицы.

— Еще три года назад ваш «Август. Восьмого» запретили на Украине. Сейчас запреты следуют один за другим. Вас не впечатляет, что искусство официально становится объектом госцензуры? Ведь это свидетельствует о влиятельности кинематографа.

— Я не испытываю гордости и восторга по этому поводу. Мне кажется, это какой-то перекос в сознании людей, который я называю «тоской по запретительству». Не верю, что один фильм или даже 100 фильмов в состоянии поднять революцию или изменить умонастроения.

— А запрет на нецензурную лексику в кино не поддерживаете?

— Сложный вопрос. Я не ханжа, могу сам выругаться. Но студентам всё время говорю: брань — это выразительное средство. Знаете, в Средние века гениталии называли «срамными местами». Сейчас культура тела достигла такого уровня, что мы стали называть вещи своими именами и это больше не дурной тон. Также у языка сейчас нет срамных мест, есть более экспрессивные слова и менее. И, конечно, я, считающий себя гуманитарием и образованным человеком, убежден, что нельзя ничего запрещать.

Но я вижу, что молодые люди используют ненормативную лексику, не отдавая себе отчета в ее красках. А поскольку, изменив суффикс и приставку, нецензурными словами можно описать что угодно, речь постоянно ругающихся матом людей, как правило, страдает ограниченностью словарного запаса. Они лишают себя языкового богатства, а нецензурную лексику — ее изначальной экспрессивности.

— Вы как-то сказали: «На войне на первый план выходит выживание, а нравственность становится уделом лишь самых сильных». Когда у вас в последний раз было такое ощущение и нет ли его сейчас?

— Оно есть всегда, война просто обостряет его. Вот Достоевский написал «Подростка». Если мы станем изучать психологию подростка, мы узнаем, что большинство тинейджеров мужского пола переживают фазу, когда они делают выбор: пойти по криминальному пути или нет. Общество структурировано, все сладкие места заняты, а подростку надо пробиться. Он хоть раз, но подумает: залезу в чужое окно, это ведь так просто. Это вопрос выживания или нравственного выбора?

У меня был приятель, который жил в Сербии. Когда там начались военные действия, он приехал с квадратными глазами: «Мы с ребятами в одну школу ходили, я их всех знаю. Мы жили вместе, смеялись. А сейчас они мне показывают ожерелья из ушей и пальцев убитых ими наших общих знакомых». Это вопрос выживания или нравственного выбора?

В обществе всегда есть люди, которые только и ждут, чтобы им дали оружие. Любая популяция рождает все варианты возможного изменения окружающей среды, весь спектр — от убийц до гуманитариев и ученых. В зависимости от обстоятельств, те или иные люди выходят на первый план.

— Власть воздействует на этот процесс?

— Первопричина — в обществе в целом. Если общество сильное, маргиналы находятся под прессом правопорядка. Но это не значит, что как только этот пресс ослабнет, они не поднимут голову.

— Вы знаете, что значительная часть москвичей воспринимает узбеков как дворников и продавцов дынь и относится к ним, мягко говоря, неприязненно. Вы, как уроженец Ташкента, ощущаете на себе это?

— Меня не воспринимают как гастарбайтера. Но сказать, что я совсем не чувствую своего неславянского происхождения, не могу. Это проявляется в мелочах — обычно безобидных. Лет 20 назад я делал какую-то рекламу, и мне нужен был чисто славянский мальчик, блондин с голубыми глазами. Долго его искали. Наконец, нашли то, что нужно. Ребенку четыре с половиной года. Я умею работать с детьми, мы всегда играем, веселимся, выстраиваем контакт. Разумеется, без родителей. И вот я пляшу перед этим ребенком, а он сидит и совершенно никак не реагирует. Смотрит оторопело. Я выбился из сил, пришлось позвать маму, папу и бабушку. Он увидел своих, ему стало немножко полегче. И вдруг поднимает пальчик, направляет его прямо в мое лицо, смотрит на бабушку и говорит: «Черный!». Тут я поворачиваюсь и вижу: стоят блондин-папа с голубыми глазами, блондинка-мама с  голубыми глазами, блондинка-бабушка с голубыми глазами. И понимаю, что ребенок впервые в жизни увидел жгучего брюнета с черными глазами, бровями и бородой. У него случился ступор.

В студенческие годы я как-то поехал в Боровичи — там, помню, меня окружили удивленные местные жители, для которых я был диковинным зверьком. А в начале 1990-х меня несколько раз останавливали на улице и проверяли документы, делалось это довольно резко и грубо. До кутузки ни разу не доходило: мне хватало ума и языка, чтобы объяснить стражам порядка, что я не опасный элемент.

Сейчас со мной не общаются с тех позиций, что я не русский и мое место не здесь. Кажется, с Леней Парфеновым мы говорили на эту тему: он сказал, что в любой стране человека любой другой культуры всегда воспринимают социально. То есть бессознательно считывают его принадлежность к слою — из элиты он или из плебса. Я знаю много врачей из Узбекистана, Таджикистана, работающих в Москве. У них нет проблем, потому что они прекрасно говорят по-русски, иногда лучше, чем бóльшая часть людей, живущих всю жизнь в России. Но, когда я искал врача для своих знакомых, меня предупредили: «Скажи им, что врач — узбек». Я спросил, зачем. И был шокирован, когда узнал: многие пациенты отказываются. В обществе все-таки живет эта фобия, никуда от нее не деться.

— Вы ощущаете узбеков-гастарбайтеров своими сородичами?

— Всегда — на съемочной площадке, в буфете, в коридоре — я здороваюсь с ними за руку и общаюсь на узбекском. А вообще, я в этом смысле человек абсолютно государственный: мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз. Для меня по-прежнему эвенки, аварцы и все остальные одинаково «свои».

— Вы делали рекламные ролики для многих западных пищевых брендов. Переживаете, что их может не остаться в продаже?

— Совсем нет. Я мало ем и много работаю. Если бы запретили кофе, я бы попереживал, но и то недолго — перешел бы на воду. Единственное, что меня волнует — это фрукты. Но тут наши союзные республики как раз придут на помощь.