Чуть более года назад не стало Алексея Балабанова. Одного из самых интересных и талантливых отечественных режиссеров. Возможно, даже самого талантливого и интересного. Некоторые с этим утверждением, конечно, не согласятся. Кое-кто, наверное, даже крик поднимет.
У Балабанова действительно были свои ненавистники. И то, что его ненавидели или ругали, можно понять. Было за что. В том смысле, что в своих фильмах он показывал много чего такого, что другим людям может очень не нравиться. «Не нравиться» ровно настолько, что у них появлялось желание резко высказаться о том, что они посмотрели, обругать, осудить, послать гневные филиппики в адрес режиссера. Но о безразличии речи явно не шло.
Резкое эмоциональное неприятие — своего рода признание талантов художника. Как говаривал один вымышленный, но в свое время весьма авторитетный персонаж поп-культуры, если в этом мире тебя никто не ненавидит, значит, ты делаешь что-то не так. Если не начинать сомневаться в этих словах — во всяких же словах можно сомневаться, — тогда Балабанов, похоже, делал всё так. Во всяком случае, он многое «делал так».
Часто о Балабанове говорили как о режиссере, который снимает о сложном времени, показывая всю грязь и мерзость прежде всего 1990-х. Хотя когда он снимал и о других временах, то касался не менее грязных и мерзких тем, будь то 1980-е в «Грузе 200» или начало ХХ века в «Про уродов и людей». Но, конечно, именно 1990-е для него были как вода для рыбы. И если продолжать аналогию, то после окончания 1990-х он оказался в положении рыбы в почти высохшем водоеме. Важно, однако, не то, что он снимал кино об этом; важно то, что он — единственный снимал об этом. Во всяком случае, едва ли не единственный, кто снимал про это талантливо и проникновенно.
Он как никто другой чувствовал дух времени и умел его передать. И после него делать это оказался мало кто способен. Едва ли не последней относительно удачной попыткой хоть как-то передать дух «лихого десятилетия» оказался фильм «Чужая» Антона Борматова. Однако и он до «слепка эпохи» не дотягивает, а держится большей частью за счет сценария Владимира Нестеренко, который, кстати, 1990-е прочувствовал хорошо. Однако то, что мы на самом деле не можем изобразить «лихие годы», очевидно.
Я обратил на это внимание, когда размышлял о сериале «Физрук», в котором должно звучать — но не звучит — эхо 1990-х.
Но этот, судя по всему, почти патологический интерес Балабанова к сложному времени являлся лишь следствием другой его темы, можно сказать, даже страсти.
Речь об уродах.
Даже не столько об уродстве как таковом, сколько о частных его проявлениях — уродах.
К слову, если западные киноведы, которые активно интересуются «культовым кинематографом» (одной из тем которого, кстати, является «уродство») и пытаются найти аналоги культового кино не только в англоязычных странах, упоминая какие-нибудь русские фильмы, то это, как правило, фильмы Алексея Балабанова.
Но, кажется, чаще всего внимание зарубежных исследователей привлекает не «Брат», не «Жмурки» и даже не «Груз 200». Обычно они упоминают его картину «Про уродов и людей».
На самом деле в этом, а не каком-либо другом фильме кроется ключ ко всему творчеству Алексея Балабанова. Потому что, по большому счету, в фильмах Алексея Балабанова людей-то как таковых нет. Сплошь уроды.
Как таковая тема «уродства» в кинематографе стала актуальна еще со времен выхода в прокат «Уродов» Тода Броунинга в начале 1930-х. Но у Броунинга всё было ясно и очень просто: простоватые цирковые уродцы с чистыми помыслами были гораздо менее уродливыми существами, нежели, казалось бы, не обезображенные, но с уродливыми душами люди.
По большому счету, так и у Балабанова.
Но у Балабанова уроды часто оказываются сложными натурами. В конце концов, заведующий кафедрой научного атеизма из «Груза 200» хотя уродлив не так, как «маньяк-милиционер», но тоже тот еще фрик. И даже, например, Данила Багров из «Брата» — фрик, не говоря уже о его брате Татарине.
Всех фриков — и самых обычных, и просто ужасных, и ужасных на лицо, но добрых внутри — Балабанов любит.
А 1990-е, если угодно, в каком-то смысле парад уродов, настоящее фрик-шоу. Как полагается, часть этих уродов — симпатичные люди, но, конечно, не все. Только вот винить этих фриков в их уродстве — дело самое неблагодарное.
Что поделать, если время такое?
Ведь, в конце концов, все знают, что антоним красоты — уродство. Эстетика интересуется уродством не в меньшей мере, нежели прекрасным. Главное, чтобы оно было выразительным. А у Балабанова оно более чем выразительно.
Балабанова ругали именно за его любовь к уродству в самых разных его проявлениях и за то, что изображал этот порок он вполне искусно. Теперь, спустя год после его смерти, мы можем сказать, что так искусно изобразить уродство вряд ли кто-то сможет. Ушло время, когда красивым в кинематографе было только то, что выглядело уродливым.
