«Дьявол начинается с пены на губах ангела» — это высказывание скончавшегося в минувшую субботу замечательного мыслителя Григория Померанца сегодня цитируют многие сообщающие о его уходе из жизни интернет-ресурсы. Со смертью Померанца, можно уже точно сказать, завершилась русская религиозная философия — та самая традиция высокого религиозно-культурного синтеза, начало которой положили мистики эпохи Александра I и которая нашла свое блестящее продолжение в мистике Даниила Андреева и публицистике Георгия Федотова. Напомню, что именно Андреев и Федотов наряду с митрополитом Антонием (Блумом) были любимейшими авторами покойного мыслителя. У первого из них он почерпнул любовь к Востоку, у второго — способность с равной долей понимания относиться и к социализму, и к либерализму, и даже к консерватизму.
Этого широкого, всеобъемлющего понимания Померанцу не хватило у Солженицына, человека, с которым философ спорил на протяжении большей части своей жизни. Казалось бы, его спор с автором «Архипелага» входил в общую линию борьбы с Солженицыным всего лево-западнического направления диссидентского движения, тех, кого раздражала не только идеологизированная религиозность писателя, но и его последовательный антикоммунизм. Померанц как будто не был одинок. Солженицына примерно за одно и то же клеймили в один голос покойные Синявский, Копелев, Ефим Эткинд, ныне здравствующий Александр Янов. И тем не менее в критике именно Померанца был один очень своеобразный и пронзительный момент: он как будто и в самом деле видел в Солженицыне пророка, почти пророка из ветхозаветных времен, пришедшего на Землю, чтобы глаголом жечь сердца людей и выжигать этим глаголом малейший намек на симпатии к большевизму. Померанц видел и боялся того, что у Солженицына не находится подлинной широты взгляда, чтобы понять: ранние большевики — не подлецы и мерзавцы, а трагически заблудившиеся в истории интеллигенты, своего рода Алеши Карамазовы, пошедшие в революцию, разочаровавшись в Боге и церкви.
Мне кажется, в этом своем вполне простом, я бы сказал, бердяевско-достоевском взгляде на ранний большевизм Померанц был чисто по-человечески абсолютно прав. У меня лично оба деда — и по отцу и по матери — были настоящими русскими коммунистами, пошедшими искать у большевиков какую-то свою — русскую — правду. Оба они чудом избежали репрессий 1930-х, но тем не менее по разным причинам внутренне сломались и тихо умерли в душной атмосфере послевоенного времени. Сам Померанц принадлежал к тому сообществу московских интеллигентов, кто добровольцем пошел на фронт и кто в большинстве своем погиб, защищая Москву. Померанц справедливо чувствовал, что безжалостное осуждение Солженицыным всего этого романтического поколения, равно как и наследовавшего ему интеллигентского сословия, хотя и нравственно обоснованно, но в то же время — односторонне. Получается, что односторонней является сама такая мораль, которая превращает ангелов справедливого возмездия в демонов новых якобы справедливых чисток и трибуналов.
Интеллигенты диссидентской поры обычно доносили свои мысли до читателей эзоповым языком. Помернац писал об Индии, но все его читатели тем не менее понимали, что он пишет о Советском Союзе. Он защищал буддизм как движение сомневающихся, рефлексирующих интеллигентов, одинаково травимых радикалами-аскетами, отвергающими традицию, — джайнами, и новыми консерваторами — индуистами. И все, сведущие в эзоповом языке, сознавали, что речь идет о малой группе единомышленников самого Померанца, о первых советских диссидентах, не приемлющих ни большевистской идеократии, ни вполне уже просматривающейся православной теократии.
И та и другая идеология беременны насилием, и то и другое движение возглавляют ангелы с роковой пеной на устах.
Померанц был очень популярным политическим писателем перестроечной эпохи. Думаю, он был бы подлинным властителем дум оппозиционной интеллигенции, если бы коммунистический режим в 1991 году в одночасье сменился ну хотя бы тем строем, что мы имеем сегодня, режимом со вполне официальной антизападной риторикой и могучим влиянием клира Православной церкви.
Однако история сложилась далеко не так линейно. И в течение довольно продолжительного времени ситуацию в стране, во всяком случае в сфере общественного мнения, определяли люди, не похожие ни на Солженицына, ни тем более на Ленина. А Григорий Померанц был честным человеком. Он не сразу и явно не с легким сердцем, но все-таки осудил насилие 1993 года, назвав расстрел парламента проявлением ельцинского «держимордизма». Но как могла подписаться под этим «держимордизмом» вся эта колонна совестливых интеллигентов, неустанно рассуждающих о Достоевском и «слезинке ребенка»? Вот это был тот самый роковой вопрос, на который у Григория Соломоновича, по-моему, не было ответа.
Если бы я был острословом, то я бы завершил свою статью каламбуром «дьявол начинается со слезинки ребенка». Меня бы поняли и поддержали. Но будем более точными. Дьявол начинается с лицемерного плача ангела о слезинке ребенка. Как только ангел начинает лицемерить и играть в Ивана Карамазова, вот тогда он очень быстро превращается в того, кто хладнокровно отдает приказ о расстреле, и того, кто затем бурно аплодирует злодеянию. Как тот именитый и уже покойный писатель, который вначале призывал СССР отказаться в одностороннем порядке от гарантированного взаимного уничтожения с США (по гуманистическим, разумеется, мотивам), а в 1993 году вовсю хохотал по поводу того, как забавно один депутат выбегал из горящего Белого дома, уворачиваясь от пролетающих пуль.
Вот этот опыт демонического лицемерия — его, мне кажется, очень глубоко и очень искренне осознал в последние 20 лет своей долгой жизни Григорий Соломонович, и его-то он не смог все-таки передать своим ученикам и потомкам. То есть во всяком случае не смог это сделать с той же публицистической силой, с какой он когда-то обличал гнев пророков и ревность праведников.
