«Не верь, не бойся, не проси» — это формула независимого духа

Знаменитая российская поющая поэтесса Вероника Долина ненадолго заглянула в родную Москву ради нескольких выступлений. В «Гнезде глухаря» она представит программу «Обнаружено тело женщины», а ее перформанс в клубе «Альма-матер» называется «Троянский конь». Перед концертами певица встретилась с обозревателем «Известий».

— Вы сейчас значительно меньше, чем прежде, находитесь и выступаете в России. Почему?

— Тому есть миллион причин. Будь все элегантнее с концертами здесь, возможно, появлялась бы в Москве чаще, а так — я больше во Франции. Там, безусловно, всё уютнее, удобнее, красивее, интереснее, а в последнее десятилетие и вовсе несопоставимо с тем, что происходит здесь. Так уж вышло. Кроме того, с юности в моем загашнике есть французский язык (по профессии Долина — преподаватель французского языка. — «Известия»), и он в моей жизни там, естественно, востребован. 

— Но ваша аудитория во Франции всё равно, полагаю, остается преимущественно русскоязычной?

— Само собой. Но я там и не певец. Просто много общаюсь, вожу дружбы. В принципе, являюсь такой тетушкой, которая занята своими увлечениями и иногда нянчит детей, внуков. Хотя детей уже не понянчишь, они взрослые, а вот внуков мне привозят. Мой младший сын во Франции учится, а муж просто наслаждается французскостями всякими. Я живу не в Париже, в провинции. Читаю, пишу, перевожу, слушаю музыку, наблюдаю, погружаюсь в историю, копаюсь в антикварных безделушках. 

— Ваши стихи минувшего лета выглядят высказыванием человека с одной стороны умиротворенного, нашедшего свою гавань, с другой — все-таки о чем-то тоскующего.

— Конечно. У меня нет многолетнего опыта писания во Франции и закусывания устрицами своей тоски. Есть опыт конкретно этого лета. Раньше я совершенно не дружила с интернетом, но дети оказали на меня свое влияние, и я присобачилась к Facebook. Плюс они по-разному, но достаточно активно участвовали в российских зимне-весенних протестных флуктуациях, и я тоже ходила для поддержки на митинги. Видела всю игрушечность этих милых собраний и совсем неигрушечность российской реальности. И вот с июля, уехав во Францию, стала писать от одного до трех и даже пяти стихотворений в день и выкладывать их в Сеть. Это очень оздоровляет, всем рекомендую.

— В одном из своих новейших стихотворений вы говорите: «Зачем в гостях мы со своей чумой?»

— К сожалению, мы — носители неистребимой дурноты и привносим ее всюду, где присутствуем. Впрочем, там, где живу я, на севере Франции, россиян мало. Это не Юг, где много нашей публики бродит, несильно улучшая атмосферу Лазурного берега. В 1990-е годы, и в конце 1980-х ощущались сильная симпатия и интерес к нам в Европе. Я замечала это в той же Франции, Англии, Германии, даже до разрушения Берлинской стены, в уже активно менявшейся Польше, Чехии. Нас тогда приняли за людей и надеялись, что через какой-то исторический, культурный, возможно, политический рывок мы присоединимся к цивилизованному миру. Западных просвещенных либералов соблазняло то, что российская культура может обрести некую немонгольскую линию развития. Поэтому активно шло финансирование факультетов славистики в университетах, нас ждали на знаменитых театральных и кинофестивалях. Потом многое изменилось, и к концу 1990-х, к 2000 году это всё свернулось. Пару лет назад в парижском аэропорту мне встретился гигантский рекламный плакат, призывавший желающих путешествовать Air France в Корею, Монголию и Россию.

— Вы хотя бы мельком следите за женщинами-авторами, поющими сегодня на отечественной сцене. Есть, скажем, Ольга Арефьева, Диана Арбенина, Светлана Сурганова, Земфира, Татьяна Зыкина.

— Нет, честно говоря, мне это малоинтересно. Не ловлю эту волну, хотя имею о ней представление. Она не отвечает многим моим внутренним запросам.

— Однажды на вечере в окуджавском доме-музее в Переделкине Арбенина, кстати, исполнила вашу известную песню «Всё дело в Польше».

— Я знаю, но вынуждена лишь пожать плечами. Ко мне никто по этому поводу не обращался за какой-то санкцией. Это абсолютно ее самодеятельная акция. Но я не возражаю. Пару лет назад мне, скажем, звонила одна известная эстрадная дива. Со смесью смущения и звездной раскованности она поинтересовалась, может ли спеть одну из моих песен? Я ответила: «Да, пожалуйста, если она вам для чего-то понадобилась — берите». Она задумалась: «А что из этого «пожалуйста», следует?». Говорю: «Ничего, берите так». Она не могла поверить. А чего удивляться? И в старинные времена так было. Например, Татьяна Васильевна Доронина исполняла мои песни, и что, думаете, кто-то ко мне предварительно обращался за согласием? И на фестивалях их пели: юрмальских, ялтинских. Полагаете, хоть один звонок мне был? А и случись он, я не стала бы выставлять никаких финансовых требований. Это же просто курьез, что эстрадные, попсовые люди имеют неосторожность обращаться к моему творчеству.

— Интересно, что французский шансон — Брассанс, Брель, Гензбур, Азнавур — это ведь не обособленный жанр, а фактически национальный мейнстрим. У нас же представители авторской песни (Высоцкий не в счет) почему-то всенародными кумирами не стали, не сблизились с эстрадой.

— У нас многое не как у людей. Мы и слово «йогурт» узнали на полвека позже остального мира. Да, бардовские песни ненадолго оказались в России властителями дум. Но все изменилось. И сейчас откуда взяться другому? Еще 20 лет назад мне думалось, что мы акклиматизируемся в европейской культуре. Пусть будем и немножко на обочине. Но на обочине Европы, а не, условно говоря, в сомнительных лидерах Азии. Однако с этим ничего не получилось. Мы не вышли в Брассансы. Не появилось в России уютных залов с бархатными креслами, частных библиотек, ресторанчиков, где собиралась бы интеллигентная публика. В общем, не сформировалась просвещенная буржуазия европейского типа, которая, собственно, и слушает того же Брассанса. Еще лет 5–7 назад я по этому поводу расстраивалась, а теперь пережила. 

— Все ваши дети нашли себя в гуманитарных профессиях, это вы повлияли?

— Нет, всё произошло само собой. Кое-что даже к моему удивлению. Скажем, актерство  среднего сына Олега или увлечение кинокритикой старшего сына Антона. У него  филологические склонности, и я бы гораздо меньше удивилась его литературоведческой деятельности. Моих стихов дети не то чтобы не знают, но знают их минимально. У них свои ориентиры в поэзии, музыке, в культуре вообще. 

— На ваш взгляд, в российской истории был период, когда не только в узких сословиях, но в обществе в целом высоко ценилась репутация человека?  

— По слухам — да. Отчасти и мне удалось уловить подобное в 1960–1970-е годы, когда репутация еще была существенным понятием. Поймать косые взгляды, но не тыкание пальцем в спину, мог человек, который неправильно вел себя, допустим, в местах заключения и вышел оттуда с волочившимся за ним скверным шлейфом. Среди литературных людей это было, и в киносреде. Сейчас такое уже вряд ли возможно. Лакейство вновь в чести, заискивание нижестоящих перед вышестоящими естественно, оно — залог к персональному продвижению. Меня это мало затрагивает. Я — неформал, ибо с 1980 года нигде не служу. Да и до того два года прослужила в редакции журнала института физических проблем, где директорствовал Петр Леонидович Капица. Это тоже, в сущности, была неформальная среда. Я мало знаю про тех, кто покорно брел на овощебазу, бился за распределение отпусков или сейчас переживает: дадут ли премию или 13-ю зарплату? Подлинно зависимые люди мне встречались редко, так расположились звезды. 

— Вам близка всё чаще сейчас поминаемая интеллигентами арестантская заповедь — не верь, не бойся, не проси?

— Да, этот заповедный лагерный закон. Мы еще в начале 1990-х делали вечер с таким названием, и эти слова были напечатаны на билетах. В них есть сакральное и ничего уголовного. Это формула независимого духа, который гнут-гнут, да не согнут.