На днях случился поразительный разговор. Я спросила у 22-летнего мальчика, в каком мире ему хотелось бы жить. Ну, такой вопрос об идеалах. И он ответил: в мире «Полдня XXII века» Стругацких. Мальчик работает в креативном бизнесе, подает надежды и вообще будущая творческая звезда; читать умеет и читает довольно много.
Так почему же, захотелось мне спросить, ты выбрал такую СТАРУЮ утопию? Внезапный привет из 1960-х, полвека прошло. Ты бы еще, я не знаю, анархистов XIX века вспомнил и какие-нибудь «свободные коммуны».
Я захотела так сказать и не сказала, потому что внезапно поняла, какова характерная черта нашего времени. В нем нет и давно не было утопий — ни в философии, ни в литературе. На русском языке после Стругацких никто в этом жанре не работал. Но… почему?
Можно ли утверждать, что мы теперь нуждаемся в утопиях меньше, чем раньше? Люди по-прежнему мечтают. Деятельность по-прежнему невозможна без цели. Проект в реальном мире невозможен без идеального образа результата — того, что никогда не будет воплощен полностью, но будет сиять звездой и давать ориентир.
Однако новых утопий не возникает.
Я поделилась этой мыслью с другим человеком, 40-летним философом.
Что-то нет утопий, сказала я ему. В ответ он предположил:
— А может быть, мы уже живем в мире реализованной утопии?
— Ага, —сказала я, — особенно если посмотреть на то, что происходит во всякой Сирии или, скажем, на окраинах Рязани. Это тебе хорошо тут сидеть в футболке Prada и рассуждать о том, что вокруг — реализованная утопия, а в мире-то всё не очень.
— Конечно, нельзя сказать, что ВСЕМ хорошо. Но посмотри по-другому: сейчас хорошо куда большему количеству людей, чем когда-либо в истории человечества. Всегда были бедные и богатые…
— А дети азиатские, которые по десять часов в день кроссовки шьют?
— А в XVIII веке и английские дети были точно в таком же положении. Мир улучшается — медленно, но улучшается.
Честно говоря, меня восхищает эта непопулярная сейчас точка зрения. Сейчас как-то принято считать, что мир катится к полному фоллауту; все ужасно веселятся, когда слышат про европейский кризис и какие-нибудь обвалы доткомов. Мол, надули пузырей, заигрались в экономику знаний и прочие неосязаемые вещи, скоро-скоро вас суровая реальность стукнет по башке.
Собеседник мой — убежденный исторический оптимист. Да мы и сами были такими же в середине 2000-х, когда росли все и всяческие индексы, а концепции типа «общества мечты» Йенсена или того самого «креативного класса» Флориды ласкали воображение.
Ах да, вспомнила я тут:
— Мы забыли товарища Фукуяму, между прочим. «Конец истории» — утопия в чистом виде.
— Да, и до сих пор работает.
А вот здесь мой собеседник ошибся. В мире постепенно слабеет вера в то, что общественно-политическое устройство США и Европы — это стандарт, до которого нужно «докрутить» все остальные страны, и тут наступит всеобщее счастье, процветание и демократия.
Нет, мир-то и правда стал более комфортным — особенно для золотого миллиарда. И об этом непрерывно говорят и пишут: куча текстов о том, как важны велосипедные дорожки, органические йогурты, мобильные рабочие места (долой офисное рабство), электромобили, умные системы жизнеобеспечения и прочее, прочее.
А новых утопий нет. Ни больших, ни даже маленьких. Даже протестных утопий нет.
Вот умер Ошо, и никто больше не пытается сделать большую коммуну. Хаким-бей пишет про «временные (и постоянные) автономные зоны», но его читают только интеллектуалы, а на практике никто ничего подобного не делает.
И тут меня настигла мысль номер два.
Ок, утопий нет, а значит, обычный гражданин страны первого или второго мира может ориентироваться только на доминирующую идеологию. Имя ей — несколько усложненный капитализм с новым, человеческим лицом. Человеку больше не говорят: давай, ты будешь вкалывать и отказывать себе во всем, и вообще соберись, тряпка, работать надо. Ему говорят: работа по душе! Самореализация! Мы ценим твою уникальность, вот тебе социальных сетей на выбор, чтобы эту уникальность выразить. Будь, короче, счастлив и свободен.
Но человек по-прежнему не особенно счастлив и свободен, хотя ему теперь более комфортно добираться на работу, а белье больше не нужно стирать руками. Всё равно единственное вознаграждение — это более-менее разнообразное потребление, а в редкие паузы между сдачей отчета и мастер-классом по суши возникает паскудное чувство, что смысл происходящего ускользает, не обнаруживается. Словно его и нет.
Это ужасно неуютно, и в результате люди все реже и реже задают себе вопрос: а для чего это всё? В каком мире мы хотим жить? Идеалы-то какие?
А утопий нет. Даже и не поймешь, о чем бы помечтать.
Все 2000-е прошли под знаком двух больших трендов: дауншифтинга и эмиграции в игровые пространства. И то и другое — частное дело, отказ от участия в истории, если выражаться совсем пафосно.
Чем отличается мир Гарри Поттера от миров, созданных Стругацкими? Мир Полдня хотя бы теоретически можно попытаться построить. А мир Гарри Поттера, с одной стороны, ничем не отличается от нашего, а с другой, надежно отсечен от реальности — одним фантастическим допущением о наличии магии.
Утопия — это маневр сознания, уход на боковую дорожку, тезис «можно и по-другому». Сейчас ни литература, ни философия не предлагают никакого «по-другому». Всё, кроме самых маргинальных практик, нацелено на улучшение существующего порядка вещей — а значит, на признание его абсолютной власти над нами.
Но всегда есть люди, которым недостаточно обещаний «усложненного капитализма». Вот им и приходится искать утешения в старых текстах. Поэтому мир Полдня до сих пор и не забыт окончательно.
