Страшное слово
Неприязнь премьер-министра к слову "кризис" известна, и на днях он выразил ее открытым текстом - "Мы должны четко оперировать терминами. Хотел бы подчеркнуть, что многие слишком фривольно используют слово "кризис". Он сегодня поразил мировую финансовую систему, а Россия переживает его последствия. Источник проблемы необходимо искать в США, где зародилась та рухнувшая система. Волны этого обрушения и доходят до нас".
Что до первоисточника проблемы - передутого финансового пузыря на мировом и прежде всего на американском рынке, - с этим кто же станет спорить. До сих пор на это покушался только бывший советник В.В. Путина А.Н. Илларионов, объяснявший, что в России кризис во всем его ужасе - "вот злонравия достойные плоды", а в США - так, мелкая рябь на воде. Но потом даже и советник оставил эту концепцию, признав, что в Америке тоже кризис, и странно было бы превосходить его в упорстве. Кризис на то и мировой, что трясет всех.
Бесспорно, понимание первоисточника важно. Но при всей важности - недостаточно. Великая чума XIV в., уполовинившая население Европы, тоже зародилась где-то в Азии, но французскому королю или германскому императору от этого было не легче. Где бы чума ни зародилась, но по состоянию на 1349 г. она бушевала непосредственно в их владениях, и это - а не азиатская этиология черной заразы - было на тот момент наиболее важным. Даже если бы можно было взять очаг эпидемии в карантин (что, впрочем, было и есть нереально), это мало помогло бы, поскольку зараза уже распространилась по всему миру.
Если же говорить о самом словоупотреблении, то фривольность, т.е. легкомыслие, совершенно неуместное при разговоре о столь серьезном и опасном явлении, конечно же, должна быть порицаема, но исправлением словаря здесь мало чего достигнешь. На то указывает и советский опыт. В СССР общественно-политический словарь был отфильтрован с величайшей тщательностью, и ряд придумок не мог не поражать своей изобретательностью. Во время волнений в ГДР в июне 1953 г., сопровождавшихся забастовками (слово в данном случае невозможное, ибо какие же могут быть забастовки в первом на немецкой земле государстве рабочих и крестьян?), советские газеты писали: "Волынки все еще продолжаются". Впрочем, СССР тут не оригинален. Называть отступление "эластичным спрямлением линии фронта" в другой державе придумали, да и в самой цитадели демократии слов "кризис" и "депрессия" до самого последнего времени тщательно избегали - причем избегали даже в будущем времени и даже в сослагательном наклонении - заменяя дублетами, не имеющими столь неприятно-однозначных исторических аналогий. Словесное целомудрие американских политиков и аналитиков, судя по нынешней картине, не слишком помогло.
Отчасти это связано с самой природой языка. Во-первых, языку присущ принцип экономии, и двусложное "кризис" будет употребительнее, чем трехсловное "волны американского обрушения". Во-вторых, языку присущ принцип вытеснения. С утратой (запретом) некоего слова, обозначающего опасный или неприличный предмет, и заменой его на эвфемизм, т.е. слово изначально нейтральное, эти эвфемизмы сами быстро становятся неприличными или пугающими. См. историю названий отхожего места или нечистой силы. Непонятно, почему с мировым кризисом должно получиться иначе, чем с отхожим местом.
При этом опасная безответственность имеет место, но она заключается не в употреблении самого слова, а в сладострастном размазывании любых известий о кризисных проявлениях - "Вот оно! Вот оно! Мы же говорили! (читай: "Мы так долго ждали!")". Провоцирование паники - это беда, но от нее запретом слова не избавишься.
