Ищите Сталина не в Кунцево, а в себе

Ближняя дача Сталина - она же Кунцевская, она же Волынская - давно не видела такого съезда гостей. Здесь завершился очередной съемочный этап киноэпопеи "Утомленные солнцем-2". На протяжении полутора недель сакральное место обживалось группой Никиты Михалкова и ближним, избранным кругом приглашенных. За один только день с визитом у Никиты Сергеевича (чтобы не сказать - у Иосифа Виссарионовича) побывали: духовник режиссера отец Алексий, настоятель Сретенского монастыря архимандрит Тихон, правнучатый племянник и полный тезка великого поэта Михаил Юрьевич Лермонтов, Степан Михалков с женой-моделью, отцовская любимица Надя, школьный друг мэтра - сценарист и оператор Владимир Ошеров, ну и обозреватель "Известий".

Не узнаю вас в гриме

Михалков знает, конечно, железное правило: дураку полработы не показывают. Он и не показывает - дуракам. Прочие радостно тянутся на его зов - будь то поле в районе нижегородского Гороховца, подмосковные болота, павильон "Мосфильма" или питерские Шушары, куда недавно - посмотреть, как снимается сцена выгрузки "черной пехоты", - приезжал премьер-министр Путин.

Гостеприимство Михалкова широко известно, отзывчивость народа вполне понятна (кто не захочет присутствовать при рождении блокбастера), однако Кунцево побило все рекорды. Откуда такой интерес? Каков его характер? Поговорим об этом чуть позже, особо.

Хозяин был дома. Когда, удивившись невеликим размерам дачи и простоте темно-зеленого фасада, я - через холл - напялив войлочные тапочки прямо поверх шпилек, тихонько пробралась в Большой зал, Иосиф Виссарионович сидел у стола, раскуривал трубку и негромко вещал: "Видимо, дело Котова нельзя считать закрытым. Ошибки надо исправлять, правильно я говорю, товарищ Арсентьев?". Эту почти бунинскую фамилию носит энкавэдэшник Митя, он же Ятим. В дальнем левом углу над полированной крышкой рояля возвышается Олег Меньшиков - в кителе, с погонами майора на плечах. Подтверждает: "Правильно, товарищ Сталин". Ближе к двери третья фигура - коричневый костюм, свет люстры отражается в лысине. Повернулся полупрофилем, блеснул ободком пенсне... Берия!..

Это пока еще не съемка - репетиция, так что по комнате можно двигаться. Не нахальничая, разумеется, и не заслоняя режиссеру обзор. Меняю ракурс, вглядываюсь с разных точек - не могу узнать Сталина. То есть не в смысле - отца народов, а собственно актера. Выступаю не хуже Якина из гайдаевского "Ивана Васильевича...": "Слушайте, я не узнаю вас в гриме. Кто вы такой?". "Макс, ты весь не поворачивайся к собеседнику - одну только голову. Как цари поворачивались", - командует с режиссерского насеста Михалков. Макс у нас вроде бы один - Суханов. Неужели?..

Прогнали сцену до конца, оператор Влад Опельянц и его помощники готовят технику для съемки, у актеров десять минут свободных. "Сталин" поднимается и идет прямо на меня. Желтое, изрытое оспой лицо. Усы. Нос кавказский - чуть-чуть "сливой" нависает. Единственное разночтение с оригиналом - хороший рост (на экране мы этого не заметим). По росту и удается окончательно опознать Максима Суханова. Он играет Сталина не впервые - был еще вождь в сериале "Дети Арбата", вечно простуженный, с обмотанным бабьим платком горлом. Но здесь портретного сходства добивались беспощадно - по отношению к Суханову. Чтобы съемки могли начаться часам к трем дня, актер каждое утро садился на грим ровно в десять...

Воздух в Кунцево благодатный, именно что - дачный воздух. Целая лесополоса защищает этот кусок земли от раскаленного Кутузовского проспекта. Город совсем рядом, но здесь, среди берез и елей, свой микроклимат - тенёк, прохладно. Тишина нарушается только птицами да регулярными призывами в мегафон: "Олег Евгеньевич! Олег! Ев! Гень! Е!! Вич!!!". Это Меньшиков - чуть только пауза - отправляется на одинокий променад и обратно следует с подчеркнутой неспешностью, так что несется по парку усиленное динамиками раздражение Михалкова: "Почему не снимаем? Кто мне объяснит, почему мы не снимаем?!".

В остальном перед главным входом - идиллия. Пригорюнился, задумавшись о чем-то, в раскладном креслице "Сталин". Девушка-гример поглаживает Иосифа Виссарионовича за ухом - поправляет рыжеватую прядь. "Берия" деловито промчался к натяжному шатру - походной кухне - за стаканом чая с лимоном. У двух персональных трейлеров-гримерок - меньшиковского и сухановского - припаркованы Range Rover Михалкова с мигалкой на крыше, джип Mazda -, транспорт мерцающего Олега Евгеньевича и девичий Надин Mini Cooper - с круглыми фарами в "ресничках" из красной изоленты: вот сейчас моргнет. Подружки из съемочной группы прикалываются...

Человеческая природа такова - ко всему привыкаешь. Привыкнешь за неделю и к даче Сталина. На левой вешалке, облюбованной хозяином исключительно для собственной шинели, болтается чья-то бейсболка. На диване, где он умер, - обтянутом серо-голубой тканью, широком и настолько мягком, что коленки сразу оказываются на уровне носа, - сидят в ожидании вызова помрежи. И все вокруг легкомысленно балуются кавказским акцентом - некоторые могут воспроизвести грузинский, но у большинства выходит скорее азербайджанский...

Общество явно делится на два клана. Первые - те, кто работает под началом Михалкова, деловито и озабоченно шуршит в своих тапочках по коридору, ориентируется в громадье съемочной техники, снимает-надевает наушники и уже не видит принципиальных отличий между Ближней дачей и, например, нижегородской усадьбой Никиты Сергеевича. В том смысле, что мало ли где приходится бывать по долгу службы...

Вторую группу составляют гости-однодневки, чей ошарашенный вид наверняка льстит гению места. Глаза в прямом смысле слова разбегаются: можно смотреть на мониторы, где воспроизводят только что отснятый дубль, а можно - на карты за этими мониторами. Политическая мира, политическая Европы - факсимиле, правда, но в натуральную величину, от пола до потолка, густо исчерканные синим и красным карандашом. Лично я топограф никудышный, карты читать не умею, однако смелость и широту жеста оценить могу... Тут же, в холле, приподнимаю трубку массивного эбонитового телефона. Гудок!!! "Интересно, куда отсюда можно позвонить?" - раздумываю вслух. "Туда..." - оказавшийся рядом фотограф возводит очи горе...

Для съемок открыта очень небольшая, хотя, наверное, самая драматически насыщенная часть дома. И едва ли не самая интимная. Один эпизод снимали даже в ванной. Впрочем, обнаженным мы Сталина не увидим и при отправлении им естественных потребностей присутствовать не будем. Только журчание из-за полуоткрытой двери...

Демонизм и одиночество

Выскочив из ванной отдышаться (шутка ли - халат Сталина, помазок, деревянная зубная щетка с порыжевшей щетиной), припадаю к монитору. Вот эти пять минут, ради которых будет затрачена целая съемочная смена - общие планы, средние, крупные.

Сталин сидит за роялем, тычет в клавиши одним пальцем. Входит Митяй. "Товарищ Верховный главнокомандующий!.." - "Здравствуйте, товарищ Арсентьев". Сталин медленно приподнимается, освобождает место ("Ты должен ползать, это мы будем за тобой летать. Потому что рАжденный ползать летать нЭ может", - вразумлял Михалков Суханова на репетиции). "Всю жизнь мечтал научиться играть, - откровенничает вождь, - так и не научился. Этот рояль - подарок испанских коммунистов. Жданов на нем играл, ему нравится. Но Жданов - это Жданов. А вы ведь профессиональный музыкант, товарищ Арсентьев? Скажите, хороший инструмент? Сыграйте нам что-нибудь..." - "Да я давно не играл, у меня плохо получится, товарищ Сталин..." - "Все равно лучше, чем у меня. Сыграйте, сыграйте..."

Митя кладет руки на клавиатуру. Начинает звучать ноктюрн Шопена - пока его можно слышать только в режиссерских наушниках. На площадке безмолвие, поэтому на следующую сталинскую реплику: "Как хорошо, когда музыка..." гости прыскают в кулак. Вдруг, переходя от лирики к делу: "А скажите, пожалуйста, товарищ Арсентьев, что вам известно о судьбе комдива Котова?" Митя вытягивается, заученно рапортует: "Бывший комдив Котов, согласно приказа от 24 июня 1941 года, 25 июня того же года был расстрелян в лагерном пункте № 57 в связи с тяжелой оперативной обстановкой в районе". "Вы продолжайте играть, продолжайте..." - гипнотически успокаивает его Сталин. И, не повышая голоса: "А по нашим сведениям..." "А по нашим сведениям, - громко подхватывает Берия, до того молча потягивавший вино, - Котов не был расстрелян... Ему заменили политическую статью на уголовную. Этот документ нашли у убитого начальника лагпункта... Вы ничего об этом не знали?" Митя снова вскакивает: "Никак нет, товарищ нарком!" "Вы играйте, у нас просто разговор", - единым взглядом усаживает Арсентьева Сталин.

Может, кому и хорошо, когда музыка, только не Митяю. Он понял, что есть в мире пыточные камеры страшнее подвалов Лубянки...

Следующий вопрос - неторопливый - с попыхиваниями трубкой: "А что с семьей товарища Котова? Вам же знакома его семья?" Заметьте, вождь называет репрессированного комдива "товарищем"... Арсентьев пытается сделать "шаг влево": "Я вырос в семье профессора Свербицкого..." "Нас интересуют жена и дочь Котова, а не его покойный тесть", - шаг влево, шаг вправо с таким собеседником не проходят. "По документам жена и дочь Котова умерли в лагере для членов семей изменников Родины", - влезает Берия. Он - простяга, ему явно хочется орать и топать ногами. Недаром Михалков требует от актера Адама Булгучева пригасить пыл. "Побольше иезуитства" - вот главная установка. "А на самом деле?" - продолжается сталинский спектакль. "На самом деле, - ярится Берия, - всё совсем наоборот!"

"Вас ведь связывали с Котовым личные отношения..." "Но товарищ Сталин..." - Митя слегка заикается, лицо застыло напряженной маской. "Да, да, и они, мягко говоря, не были хорошими. Мы это тоже знаем. И потом, кажется, именно вы руководили арестом Котова. Я правильно помню?" - "Правильно, товарищ Сталин". Наконец, хвостик диалога, мне уже знакомый: "Судя по всему, дело Котова нельзя считать закрытым. Ошибки нужно исправлять... Идите. В приемной вас ждет пакет с документами. Разберитесь в этом вопросе..." В высоких окнах Большого зала тускло сереет пасмурный летний день. Но зачем свет с небес, если главное Солнце - в доме?

Михалков усадил гостей перед монитором, сам встал за спинами - ждет реакции. "Ювелирная работа, - восхищается отец Алексий. - Если только тяжелая артиллерия может быть ювелирной..." Да, может, конечно. Почему нет?

Естественно, я спросила у настоятеля храма Николая Чудотворца на Николиной Горе: "Вам, священнику, трудно здесь находиться?". "Демоническая взвесь в воздухе присутствует, - ответил он, - но место уникальное"... Кстати, еще картинка в тему: отец Тихон, окончивший когда-то ВГИК и подружившийся с Михалковым еще и на этой, вероятно, почве, идет знакомиться с актерами. По пути негромко говорит другу Никите: "Сложная у меня будет ситуация, если Суханов захочет под благословение подойти...". Слава Богу, обошлось.

Относительно демонизма священникам, разумеется, виднее, это их прямая - простите, обратная компетенция. Я пробыла в кунцевском доме до вечера и каждую секунду остро ощущала иную взвесь - тяжкого, холодного одиночества. Им пропитаны воздух, ковры, деревянные панели на стенах. Во льду этого одиночества была заморожена целая империя. Михалков подтвердит мои ощущения, сказав: "Это гигантская человеческая трагедия. Неспособность никого приблизить и ни к кому приблизиться"... И добавит: "Власть, а тем более такая власть - это всегда трагедия. Принимая на себя ответственность, ты идешь на испытание грехом. Чем больше ответственность, тем сильнее соблазн и тем страшнее возможные грехи... Бывают люди, для которых власть - мечта. Это очень опасные люди. И бывают те, для кого она - крест. Я предполагаю, что для Сталина она сначала была мечтой. А потом стала крестом. Но из Системы нельзя выбраться, она не отпускает".

На Ближней даче вершилась история, грандиозная и чудовищная. Однако дом - это место, где даже тиран - прежде всего человек. Что испытывали мы, гости съемочной группы, по отношению к Сталину-человеку, не думать про которого в Кунцево просто невозможно? Наверное, "жалость к погибшей душе" - по гениальному определению Фазиля Искандера. Кроме "Сандро из Чегема", вспомнился мне и герой Эдгара По: "Переходя в долину теней, я жажду людского сочувствия, чуть было не сказал - жалости. О, если бы мне поверили, что в какой-то мере я был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы ... в пустыне заблуждений они увидели крохотный оазис рока. Пусть бы они признали, - не могут они этого не признать, - что хотя соблазны, быть может, существовали и прежде, но никогда еще человека так не искушали и, конечно, никогда он не падал так низко. И уж не потому ли никогда он так тяжко не страдал? Разве я не жил, как в дурном сне? И разве умираю я не жертвой ужаса ...?".

Будто бы Иосиф Виссарионович ваяет в преисподней мемуары.

Посильнее "Фауста" Гёте

... Поверх ковра, помнящего мягкие кавказские сапоги, постелена защитная дорожка - камеру катают по рельсам. Зал большой, только стол - шесть метров в длину. Один край веселит сердце: графин с вином, фрукты, легкая закуска. На другом конце - рабочая зона: карты, книги ("Вопросы ленинизма" авторства хозяина дачи), разноцветные карандаши, пачка "Герцеговины флор". И две ровные стопки бумаги с машинописным текстом.

На одной читаю: "... с 1932 года возобновил мои связи с германской контрразведкой. Таким образом, все обвинения против меня в предательской, шпионской и диверсионной деятельности, направленной против Высшего командования Красной Армии и политического руководства Советского Союза, а также влекущей за собой подрыв мощи и суверенитета Союза Советских Социалистических Республик, подтверждаю. Бывший комдив РККА Котов".

И тут же, рядом выписка из приказа № 1445 от 27 мая 1943 года: "Комдиву Котову Сергею Петровичу присвоить воинское звание генерал-лейтенант и назначить в распоряжение ставки ГКО СССР". Первая подпись - Верховный главнокомандующий, маршал Сталин...

На "аутентичном" столе даже вымысел смотрится реальной историей. Тем более что вымысел "Утомленных..." от Истории неотделим.

Съемки на Ближней даче начинались со сцены, более поздней, чем "Сталин и Арсентьев", - "Сталин и Котов". Более того, если Митю вызывают к вождю еще в первом фильме - "Предстояние", то Котов увидится со старым "другом" (с обоими "друзьями" - Арсентьевым и Сталиным) только во второй части, носящей имя "Цитадель". Комдив реабилитирован, ему вернули погоны, и Верховный хочет, чтобы именно Котов организовал взятие неприступной крепости отрядами "черной пехоты". Что такое "черная пехота", Михалков "Известиям" уже объяснял: "Это когда на территории, находившейся под немецкой оккупацией, собирали всех лиц мужского пола, давали им в руки черенки от лопат и гнали на передовую - фактически на убой".

Я видела фрагмент "Сталин и Котов". Это, как сказал бы наш герой, посильнее "Фауста" Гёте. Долгий монолог Суханова - Сталина будет затем порезан и смонтирован вперемешку с кадрами подготовки к штурму цитадели. Там живые (пока еще) люди - каждый со своими бедами и своей правдой. А здесь - в натопленном уютном полумраке - бог, прижимающий к мундиру скрюченную левую руку, решает судьбу этого муравейника оптом: "Пятнадцать тысяч человек - это много или мало? Для одного участка фронта - может быть, и много. А для страны - ничто... Ты, Котов, заставишь эти пятнадцать тысяч штурмовать цитадель... Будет страшная атака, я согласен, но немцы потратят пули, предназначенные для наших честных советских солдат. На примере пятнадцати тысяч мы дадим урок миллионам...".

Страшно выговорить, но у Сталина своя правда, и звучит она убедительно: "У них всегда найдется оправдание для своей трусости. Один хромой, другой слепой, третий скажет, что он музыкант, а не солдат... Но для кого потом, если враг победит, этот музыкант собирается играть? Для немцев?! Чему учитель, оставшийся на вражеской территории, будет учить детей - "Майн Кампфу"?! А что будет потом, когда мы все равно победим? Что скажет солдат, потерявший руку или ногу, своему соседу, который всю войну халата не снимал?.. И что тогда, Котов? Новая гражданская война?!"

Монолог вождя не прерывается новоиспеченным генерал-лейтенантом Котовым. Канули в забвение времена, когда Коба и Сергей улыбались в усы перед объективом - помните фотографию из "Утомленных..." 1994 года? Перед ним другой Сталин. С этим Сталиным связаны у Котова воспоминания о нечеловеческой боли и чудовищном унижении. И он молчит - ибо онемел.

Стол накрыт для интимного - на двоих - чаепития, но Котов не в состоянии сделать ни глотка. Михалков играет только глазами да пальцами, в которых трепет - лишь бы не звякнуть ложечкой о блюдце... "Ты пей чай, пей", - мимоходом угощает Сталин. Котов с заметным усилием обеими руками поднимает чашку, подносит к губам, но отхлебнуть не решается - осторожно ставит назад...

"Никаких приказов Ставки не будет - ни письменных, ни устных... Всю операцию ты возьмешь под свою личную ответственность... Это будет очень важная победа нашего народа. И это будет очень важная победа лично для тебя. После нее ты получишь армию..."

Молчит, молчит бывший лихой комдив. Жаль его становится до боли в груди. И вдруг: "Ты сможешь сделать это, Котов, потому что ты никогда не сомневался в нашей правоте и всегда платил сполна. В 18-м году ты собственноручно зарубил священника... В 21-м топил под Керчью баржи с белыми офицерами. В 22-м приказал пустить отравляющий газ против взбунтовавшихся тамбовских крестьян..." Слушаешь, и оторопь берет. То есть понятно, что героями Гражданской войны, не запачкав рук, не становились. Но, болея за Котова в первых "Утомленных...", я лично старалась об этом не думать. А теперь - что же получается? Опять доступна только скорбная жалость - к еще одной погибшей душе?

"Зачем вы столько навесили на своего героя?" - приступила я с претензией к Михалкову, когда сцена закончилась и народ - тоже в безмолвии - отходил от мониторов (только сын режиссера Степан выдохнул: "Очень страшно!"). В ответ услышала: "Потому что Котов - производное от Системы. И выйти из Системы он может единственным способом. В его власти пятнадцать тысяч человек - гражданских, не обученных, не вооруженных, и сейчас он должен бросить их в бой. Это приказ Сталина. Его совесть как военачальника чиста. Приказы не обсуждаются. Но жизнь Котова принадлежит не Сталину, а ему самому. Поэтому он вылезает на бруствер и идет один..." - "И что же дальше?!" - "А дальше - прочти сценарий".

Сценарий прочтен. На едином дыхании. Но выдавать секреты залпом не буду. Мы и так их выдаем - прицельно-одиночно...

"Зачем нужен Сталин в вашей картине?" - пользуясь паузой, продолжаю пытать режиссера в сторонке, на низенькой дощатой веранде. "Он задает масштаб всем остальным фигурам. Если герои имеют возможность общаться с такой исторической личностью, как Сталин, значит, от них что-то зависит".

Думаю, это вариант ответа - один из многих. Сильные эмоции, которые непременно поднимутся в зрительской душе с появлением на экране Сталина, дадут Михалкову шанс объяснить, каким образом котовская природа соединяет звериную жестокость и жертвенное милосердие. Почему Митяй мечется между подлостью и наивным, почти идиотским благородством. Не ищите Сталина в Кунцево, ищите его в себе.

Подтверждения еще одной мысли хотелось мне получить от Михалкова. "Вы согласны, что интерес к Сталину может быть вызван не примитивным политическим мракобесием, но обаянием масштаба?" - "А масштаб, он всегда притягателен. Особенно в России, где вообще не любят мелкого".

Вот оно. Лучший способ привлечь людей к Сталину - продолжать дробить нашу жизнь. Шинковать ее на пустяки, клипики, сериальчики, клонированных звездочек... На вульгарные хохмы, газетные сплетни, пустую суету, мечты - ничтожные до такой степени, что и сбудутся - не заметишь... Это величие страны зарабатывается трудно и долго, а уменьшением мы - каждый на своем месте - занимаемся легко, играючи. Догадайтесь с трех раз, кто довольно усмехается в усы по этому поводу. Подсказка: "Никита Сергеевич" - ответ неверный.