Мартышка и очки

Три обвинительных вердикта, кряду вынесенные присяжными - осуждение убийц С.Н. Юшенкова, осуждение террористки Мужахоевой и осуждение военного аналитика Сутягина, - вызвали волну либерального гнева. Вместо того чтобы оправдать "надежды на возрождение системы подлинно цивилизованного правосудия", обвинительные вердикты показали: "механическое воспроизведение института присяжных отнюдь не гарантирует ни торжества закона, ни царства справедливости, ни совершенства процедуры".

С тем что механическое воспроизведение чего бы то ни было никак не гарантирует заведомого благостного результата, трудно не согласиться. Пятнадцать лет назад мы ожидали от рынка и демократии великие и богатые милости, а получили много всего разного, в том числе и весьма далекого от чаемого царства справедливости. Просто с широким введением суда присяжных вышла задержка, поэтому и разочарование столь свежо. С демократией задержек было меньше, потому еще в 1993 г., сразу после принесших немалые сюрпризы выборов первой Думы, мы услышали: "Россия, ты одурела!" Как только суды присяжных заработали, Россия тут же одурела опять.

Кто на самом деле сильнее одурел, сказать трудно. На иной взгляд, одурели адвокаты, побуждавшие своих клиентов требовать суда присяжных - при том, что по характеру обвинений подсудимым было бы гораздо лучше, если бы их дела слушались по старой манере. То что присяжные могут проявлять и житейский здравый смысл, и разумное снисхождение - "Сами-де не святые", - это чистая правда, тонкость лишь в том, что случается это преимущественно в бытовых делах, когда заседатели проецируют коллизию на себя. "И я мог бы стать жертвой милицейского оговора", "и я мог бы по глупости или по страсти наделать делов" etc. - и с этим бытовым смыслом они часто бывают куда снисходительнее, чем профессиональные судьи. Но представить себя на месте предполагаемого шпиона, живой бомбы или мокрушника на лондонской службе рядовому человеку гораздо труднее - здравомысленная проекция здесь плохо работает. В случае дел с политической окраской велика вероятность того, что присяжные будут руководствоваться господствующими в обществе настроениями. Эти настроения для подсудимых были неблагоприятны, и долг адвоката был в том, чтобы понять это самому и разъяснить клиенту.

При этом либеральные сторонники суда присяжных, похоже, и сами для себя толком не определились в части того, к какому идеалу они хотели бы приблизиться: то ли к русскому суду 1864-1916 гг., то ли к англосаксонским образцам. С отечественной традицией есть та сложность, что слушание политических дел с участием присяжных как началось с делом Веры Засулич, так тут же и закончилось, а из опыта судопроизводства по бытовым делам невозможно строить прогнозы насчет поведения в делах политических. Если же говорить о традиции англосаксонской, то здесь очарование имени могло помешать проникновению в фактическую историю англосаксонского правосудия, которое отнюдь не всегда отличалось мягкостью, а снисходительность у англичан и американцев - в отличие от русских - совсем не была главенствующим качеством присяжных. Стандартный сюжет художественных произведений о суде присяжных - "Двенадцать разгневанных мужчин" etc. - строится как раз на том, что по всем признакам безвинный подсудимый обречен, и лишь чудесное духовное усилие присяжных, сумевших после трудной борьбы возвыситься над мнимой очевидностью и устойчивыми предрассудками, спасает его от роковой судебной ошибки. При таком подчеркивании чудесной составляющей верного приговора позволительно предположить, что нечудесных исходов тоже хватало - ведь чудо по определению редкостно. От русских же разгневанных мужчин чуда требуют сразу, и притом в ста случаях из ста. Очевидно, предполагается, что англосаксонская традиция - это лишь идеальные литературные образцы, а процессы типа дела Сакко и Ванцетти, где присяжные вопреки всякой очевидности отправили неприятных им итальянцев на электрический стул, - этого как бы никогда и не было.

Нежелание признать, что суд присяжных является всего лишь несовершенным человеческим установлением - иногда для нас приятным, а иногда и не очень, - побуждает к поискам крайнего. Им оказывается то ли вся Россия целиком ("К какой еще лютой злобе несется страна наша, выдвинувшая таких присяжных?" - Е.Г. Боннэр из Бостона), то ли "давление со стороны государства", то ли что еще. От неумения признать сущностную ограниченность общественных институтов - хотя и в принципе довольно полезных - начинаются суровые попреки на тему басни дедушки Крылова "Мартышка и очки".