Максим Соколов. Могущество неугомонного беса

Как установил М.В. Ломоносов, если в одном месте чего-то убавится, то в другом соответственно прибавится. По мере того, как б. Музей истории религии и атеизма, что на Невском проспекте в Петербурге, снова делается Казанским собором, местом развенчания поповщины и мракобесия стал Музей Сахарова, что на Земляном валу в Москве. Представленная там выставка остроумных постмодернистских изделий (большой оклад от Спасова образа, куда, ровно в стенд пляжного фотографа, всякий может засунуть голову и руки; Спасов образ с надписью "Кока-кола есть кровь моя" etc.) вызвала ненависть религиозных мракобесов. Они повредили бесценные изделия культуры и облили их краской. Заголовки новостей гласили: "Погром в музее", "Акт вандализма в общественном центре", "Вандалы, осквернившие музей", "На правозащитников напали ортодоксы". Противники вандализма и фанатизма либо указывают, что в свободном обществе всяк имеет право заниматься чем угодно, в том числе и кощунствами - мы же не средневековые варвары какие-нибудь, чтобы гнать богохульников, либо отмечают, что ежели кто уязвлен в своих религиозных чувствах, то на такой случай есть суд - а вовсе не баллончики с краской. С теми, кто просто не видит в кощунствах ничего неподобающего, спорить вообще затруднительно, но и тезис насчет суда вызывает известные сомнения. Судопроизводство по делам об оскорблении зачастую оказывается для потерпевшего оскорблением повторным. При гласном разбирательстве, de facto означающем многократное воспроизводство оскорбления, при талантливом адвокате оскорбителя, умеющем корректно размазать оскорбленного и превратить его в посмешище, не слишком много находится охотников, желающих подвергнуть себя процедуре унижения в расчете на весьма гадательную компенсацию. Причем это в том случае, когда оскорбление касается человека лично, если же оскорблению подвергнут кто-либо из его ближних - например, его жена или мать, то иск в суд означает публичное и гласное изучение вопроса о том, является жена или мать истца непотребной женщиной или не является - что, несомненно, еще приятнее. Сила общественных предрассудков столь сильна, что вместо правового разрешения вопроса большинство людей в такой ситуации предпочитает ударять обидчика по лицу. Рассмотрение в суде вопроса о честной Крови Христовой и Кока-коле с участием адвоката, объясняющего особенности художественной провокации, остранения, минус-приема и тому подобных интересных вещей, и кривляющегося концептуалиста, для которого суд - дополнительный хэппенинг и дополнительная реклама, иному человеку может показаться дополнительным умножением кощунства, и он предпочтет устроить субботний культпоход с дрекольем. Что делать тому, кто оскорблен кощунством - вопрос вправду сложный и мучительный, но тому, кто не желает быть взятым в дреколье, всего лишь надо воздерживаться от кощунств, что, в сущности, не так уж и сложно. С концептуалистами, ударившими по поповщине, все более или менее ясно. Весь их послужной список устроен по принципу, открытому зав. подотделом очистки Москоммунхоза П.П. Шариковым, - "Уж мы их деконструировали, деконструировали..." Недостаточно деконструированным оставался лишь боженька, естественно же было исправить этот пробел в художественных акциях. Что несколько более удивительно - это слияние мужественных правозащитников с отмороженной богемой, поскольку бытовой тип правозащитника совершенно чужд продвинутости и скорее консервирует стиль и манеру интеллигентских кухонь четвертьвековой давности, где выпивали, разговаривали, не любили Степаниду Власьевну, но ни о каких антирелигиозных кощунствах сроду не промышляли, и концептуалистским лозунгом "Все отрицал: законы, совесть, веру" нимало не упивались, скорее даже наоборот - законы, совесть, веру старались утверждать. Мяуканье комсомольцев в пасхальную ночь считалось в этой среде скорее отвратительной приметой Совдепии, нежели смелым актом борьбы за свободу слова. Опять же и сам Сахаров, в музее которого нашли приют мяукающие комсомольцы, происходил из левитского рода и хотя бы из уважения к дедушке-попу академик вряд ли мог бы помыслить нечто подобное. Да и уважение к культуре (не путать с деконструкцией, а равно и хэппенингом) покойному академику было присуще. Во время тяжбы с "Газпромом" гендиректор НТВ Е.А. Киселев сравнивал предложение А.Р. Коха отдать канал за 300 млн у. е. с предложением превратить священный отчий дом в бордель и соглашался на такое превращение только за 500 млн у. е. Последняя деталь немного портила риторический прием, но в применении к Музею Сахарова киселевская парабола представляется абсолютно точной. Праведный академик и участник выставки трансвестит Мамышев-Монро, как-то в обкуренном виде сжегший свежеотремонтированную квартиру Б.А. Березовского, - это сильная эволюция правозащитной идеи. Вряд ли концептуалисты предложили за аренду музея под бордель так уж много денег, скорее сработала железная логика: а) русское государство есть абсолютное зло; б) православная вера есть неотъемлемый элемент этого абсолютного зла; в) концептуалистские опыты разрушают эту тоталитарную веру, ergo трансформация музея в бордель есть дело святое и возвышенное. Единственное, что частично извиняет концептуалистские опыты, - то, что они все-таки имели место в закрытом помещении, и это позволяет применить к ним последний довод либерала "не нравится - не ходи". В случае с проектом памятника М.А. Булгакову на Патриарших прудах даже и этот довод не действует, ибо восхитивший московских начальников 12-метровый примус с нечистой силой предполагается воздвигнуть на открытом воздухе. Нравится - не нравится, а ходить придется. Не будем уж говорить, что в тяге Булгакова к дьявольским мотивам было нечто болезненное и вряд ли заслуживающее увековечивания, что не известно ни одного памятника Гете с 12-метровым Мефистофелем, заметим лишь, что пластическое изображение нечистой силы если и уместно, то разве в виде фольклорного юмора - Музей чертей в Каунасе или Фауст с Мефистофелем в погребке Ауэрбаха в Лейпциге. Но особенность юмора в том, что его либо приемлют и понимают, либо это не юмор. Примус на Патриарших, навяливаемый непонятливым гражданам с нечеловеческой серьезностью и упорством, по разряду пластического юмора провести никак невозможно, да юмор и предполагает камерность, а никак не 12-метровость. При столь болезненной тяге московских чиновников к дьявольщине остается предположить, что их обуял неугомонный бес и, обуянные бесом, они вскоре сольются в радости одной с концептуалистами из Музея Сахарова.