«Когда я уходить решил»: смерть Высоцкого как факт истории страны
Владимир Высоцкий покинул этот мир 25 июля 1980 года. Воспоминаний о тех черных днях написано и рассказано много; нет смысла повторять еще раз уже известные всем детали — о смывавших с асфальта цветы поливальных машинах, о девятикилометровой очереди людей к гробу, о конной милиции. Журналист Алексей Королев в эту скорбную дату написал для портала iz.ru о том, что значит смерть Высоцкого для нас всех — как для страны.
Смерть Высоцкого (в этом небольшом тексте слово «смерть» будет встречаться с точки зрения редактора слишком часто, но это не недосмотр автора, а сознательное желание избежать синонимических рядов, к тому же в данном случае довольно коротких) — так вот, смерть Высоцкого так долго занимала всех исключительно как общественное, чисто лаическое событие, что в конце концов раз и навсегда утвердилась именно в этом качестве. Психофизические ее обстоятельства, относительно дотошно впервые изученные и опубликованные только в девяностые годы — включая тяжелейшую почти агонию последних суток — оказались куда менее важными, чем воспоследовавшая гражданская эксплозия. Кобзон в кабинете директора Ваганькова, нелепая заметка в «Вечерке», люди на крышах табачных ларьков, поливальная машина, смывающая с асфальта цветы, — всё это было сперва городскими сказаниями, потом статьями в «Огоньке» и, наконец — каноном, важной, если не сказать, важнейшей частью культа Высоцкого.
Похороны популярного советского актера театра и кино, поэта и певца Владимира Высоцкого
Как ни странно, это действительно магистральная вещь.
Прощание с умершими — первостепенная часть русской традиции, маркер отношения к человеку, особенно к незнакомому лично. На похороны не приглашают, с похорон не гонят. Похороны Высоцкого не были, конечно, никаким актом неповиновения, но ясно показали, кто на самом деле был в доме хозяином.
Кухонные размышления о «своевременности» его смерти обычно сводятся к неприступным по уровню пошлости сентенциям «Ах, что б он написал, если бы», что, несомненно, снижает ценность этих самых размышлений, однако не может вовсе их игнорировать.
Высоцкий с его поразительным чутьем на время ушел ровно в тот момент (смерть его, разумеется, не может считаться тривиально «скоропостижной», это было медленное самоубийство), когда это событие только и могло стать главой из учебника.
Он уводил с собой целый исторический отрезок — тот, в котором ему было поразительно комфортно с его уникальным статусом «сбоку и немного вверх», с его славой, с его «мерседесами» и Таити, которые если и вызывали раздражение, то у весьма специфической публики — секретарей творческих союзов, референтов журнала «Проблемы мира и социализма» и старших научных сотрудников закрытых «конъюнктурных институтов». Эта эпоха еще — и счастливейшая в советской истории, два десятилетия предсказуемой, пусть и бедной, стабильности, относительной личной безопасности и даже умеренной личной свободы. Насколько Высоцкий был бы своим в следующей, короткой, пятилетней, в которой воевали в Афганистане, сбивали корейский «боинг», завинчивали последние еще не до упора затянутые гайки и в котором сгущалось реальное, почти плотское ощущение вот-вот грядущей войны — бог весть, да не особенно и интересно. С крыши табачных ларьков нация прощалась со временем, в котором только-только стала чувствовать себя относительно комфортно.
Очередь к зданию Театра на Таганке, где проходила церемония прощания с В. Высоцким 28 июля 1980 года
Такого не было 55 лет, с того дня, когда из Ленинграда привезли Есенина. (Остальные похожие истории не в счет: Маяковского хоронили официально, с почетным караулом красноармейцев и прочими атрибутами государственного признания; о Гагарине и Жукове нечего и говорить, а других национальных героев Россия в ХХ веке вроде как и не создала). Похороны Есенина были похоронами короткой истории любви между Россией и революцией, оттого и отдавали слегка страшноватым карнавалом (по воспоминаниям художника Ашеля Нюренберга гроб ровно три раза обносили вокруг памятника Пушкину «в знак уважения»).
На панихиде по Есенину присутствовал Троцкий, тремя неделями позже он напишет некролог — вероятно, первый и последний в новейшей русской истории некролог политика поэту. Менее чем через год Троцкий превратится почти в ничто (а через два будет фактически объявлен врагом государства номер один) и это тоже будет конец одной страны и начало другой. Поэт в России, конечно, только поэт, но вот его смерть и особенно похороны вовсе нередко становятся важной частью исторического процесса.
А после Высоцкого Москва будет так хоронить только Сахарова — и эта смерть тоже будет важнейшей отсечкой. Мы не очень-то любим выходить на площадь просто от текущих неурядиц или побузить — слишком тяжелы выученные уроки, в том числе и совсем-совсем недавние. Но если Россия кого-то хоронит всем миром — это значит, что у нее что-то случилось.
