Доставить впечатление: в Москве показали панораму русского импрессионизма
Более 150 работ со всей страны — из 75 музеев и частных коллекций. Всё — живопись, сфокусированная на одном-единственном направлении и охватывающая сравнительно небольшой период времени — около четверти века. Об однообразии, однако, говорить не приходится. Как и о цельности. Выставка «Изображая воздух. Русский импрессионизм», открывшаяся в Музее русского импрессионизма, демонстрирует впечатляющую панораму этого художественного явления рубежа XIX–XX веков. «Известия» оценили проект в числе первых.
Созерцание вместо анализа
Когда девять лет назад в Москве появился Музей русского импрессионизма (МРИ), само его название вызвало в среде ценителей искусства немало скептических замечаний: «А что, было такое течение?» В новосозданной институции справедливо отмечали, что термин придумал классик отечественного искусствоведения Дмитрий Сарабьянов еще в советское время. Но сказать, что понятие прижилось, можно (и то с определенной натяжкой) только сегодня — во многом благодаря активной работе МРИ.
Дело, конечно, не в том, что сам термин плох — вовсе нет. Просто совсем мало художников первого ряда в России мы смело, без оговорок называем импрессионистами. Разве что Константина Коровина? При этом дань модному течению в какой-то момент отдали практически все, кто жил и творил в конце XIX и первом десятилетии XX века. Явное влияние французского стиля есть и в поздней живописи реалиста-передвижника Ильи Репина, и в раннем искусстве авангардиста Михаила Ларионова; мотивы Дега очевидны в балетной серии Зинаиды Серебряковой, а находки Поля Сезанна и вовсе стали фундаментом для целой плеяды мастеров нового поколения (появилось даже понятие «сезаннизм»).
Собственно, новая выставка в Музее русского импрессионизма как раз и демонстрирует, насколько вездесущим и разнообразным было это течение. И здесь нет стремления представить его эволюцию или выстроить четкую хронологию. Картины сгруппированы по весьма условным темам, смотреть их можно в любом порядке, а текстовое сопровождение минимально. Куратор Наталья Свиридова (она же и главный хранитель МРИ) создала из экспонатов, собранных в самых разных уголках страны, не столько повествование, сколько среду, где всё наполнено красотой и располагает не к рефлексии и анализу, а к созерцанию.
От Парижа до русской глубинки
Это на самом деле созвучно природе импрессионизма — искусства умиротворяющего, медитативного и светлого (даже когда изображены ночные сюжеты). Смотришь, например, на картины Николая Фешина — и испытываешь почти физическое удовольствие от игры бликов, хоровода будто спонтанных мазков, чередования гладких и шершавых поверхностей красочного слоя. И, конечно, от самих сюжетов. На полотне «Елка» изображена женщина в кресле, с удовлетворением созерцающая только что наряженную ель (на полу — оставшиеся невостребованными игрушки). Можно ли подумать, что вещь эта, полная домашнего уюта и благополучия, создана в драматичном 1917 году?
Или взять «Улицу провинциального города» Константина Горбатова. 1920 год, разгар Гражданской войны. Уходящая вдаль дорога на переднем плане — в ужасающем состоянии: это сплошная грязь со следами-колеями от проезжающих телег. Но живописец не сокрушается по этому поводу, напротив — пишет и лужи, и провинциальную архитектуру так, что всем этим любуешься.
Эскапизм? Безусловно. Кажется, в этом сама суть русской ветви импрессионизма. После социального пафоса передвижников на передний план вышли поиски отвлеченной красоты. Обществу, почувствовавшему грядущие перемены, захотелось спрятаться от внешних неурядиц; художники же искали спасение в формальных экспериментах.
У Николая Мещерина изображение формируется из множества мазков разных оттенков. Цвет будто расщепляется на составляющие — отсюда название техники: дивизионизм. Во Франции нечто подобное делали постимпрессионисты, например Жорж Сера и Поль Синьяк. Но Мещерин пишет в такой манере вовсе не парижские бульвары, а русскую деревню.
Ну а Михаил Ларионов, в 1908-м еще не ставший лидером авангарда, множеством вертикальных мазков изображает буйволов и верблюдов — и в этом уже читается будущая нарочитая грубость его сюжетов (вспомним, что три года спустя он создал объединение «Ослиный хвост»). В самой манере же нет никакой провокации, и даже цветовая гамма еще вполне «французская». Разве что присутствует некоторое ощущение незаконченности — будто художник сделал лишь первый подход, планируя продолжить работу дальше. Но эскизность — как раз характерная черта импрессионизма. И в особенности это касается Коровина. На выставке целый ряд его произведений — и не всегда понятно, финальная ли версия перед нами или спонтанный набросок маслом.
Радость бытия
Здесь нельзя не упомянуть полотно Игоря Грабаря «Под березами»: на крупном холсте изображены трое подростков — две девочки и мальчик. Но если пейзаж вокруг них тщательно выписан, да и фигуры детей тоже, то лиц нет вовсе. И это не концептуальный жест (как десятилетия спустя у Малевича, Лепорской и так далее), а стечение обстоятельств: художник несколько раз откладывал завершение работы, а в итоге модели повзрослели. Тогда Грабарь вовсе оставил замысел.
Была бы эта картина реалистической, отсутствие лиц оказалось бы фатальным. Но в случае с импрессионизмом ситуация обстоит иначе. Это вообще не про человека. Зато для человека. Мало какой стиль так нравится публике. Вот и выставка «Изображая воздух» создана для того, чтобы нравиться, радовать. Возможно, поэтому среди 150 с лишним экспонатов вообще нет графики: работы на бумаге настраивают на вдумчивое рассматривание, они не притягивают издали. Да и особенности стиля наиболее наглядны именно в изображениях маслом.
Другое дело, что бесконечные ряды эффектных полотен спорят друг с другом, конкурируют за внимание зрителя, и получается масло масляное. Есть ли в этом проблема — вопрос спорный. В конце концов такое ощущение, что музей и не стремится расставить акценты, подвести к какому-то выводу. Только погрузить посетителя в безграничную, полнозвучную красоту. Помочь почувствовать радость бытия, щедро разлитую в этом искусстве. Может, оно и правильно. Сегодня нам это ничуть не менее нужно, чем в начале XX века.
