«Ни разу не чувствовала себя дискриминированной по гендеру»
Гузель Яхина считает, что ценности советского строя надо изучать и внедрять. При этом о голоде и насилии следует писать осторожно, уверена она. А свое пионерское детство писатель вспоминает с восторгом и благодарностью. Об этом лауреат «Большой книги» рассказала в интервью «Известиям» после презентации своего нового романа «Эшелон на Самарканд» на книжной ярмарке Non/fiction.
«Лучше не впускать в себя чужие тексты»
— Ваш третий исторический роман повышает накал: были раскулачивание и женщина, депортация и интеллигент, теперь — голод и дети.
— Тема голода располагала к хоррору. Я изучала материалы, посвященные 1920-м, — это истощение, болезни, убийства и самоубийства на почве голода, каннибализм. В какой-то момент поймала себя на мысли, что ужасы стали для меня чем-то обыденным. Читаю и отмечаю про себя: да, это ужасно, и это ужасно, но не трогает. Человека со здоровой психикой истории страданий и смертей отталкивают — это нутряное отторжение. Мне не хотелось читать «Солнце мертвых» Ивана Шмелева, «Голод» Кнута Гамсуна, «Бессарабские были» Ильи Митрофанова. Закрыть и забыть… Долго думала, как сделать, чтобы это всё можно было читать, какую меру страшного я могу себе позволить? В итоге поняла, что отличная форма — это путешествие. Оно придает сюжету динамику, тащит читателя за собой, обещая по дороге разнообразные станции и встречи, смену пейзажа за окном, не самую печальную развязку. Я не боюсь называть свой роман истерном — там ведь есть лошади, погони, приключения, аральские пески, жара.
Писатель Гузель Яхина
Второе, что я кинула на противоположную ужасу чашу весов, — любовная линия, которую изначально делать не планировала. Мелодрама, эмоции, человеческое тепло — всё это также позволяет на какое-то время отвлечься от невыносимой темы голода. И еще я приблизила повествование к кино, используя соответствующий инструментарий — динамичную смену сцен, острые, конфликтные диалоги, много образов.
— Как известно, выход романа сопровождался скандалом. На обвинения историка Григория Циденкова в плагиате вы с своем Facebook ответили, что реалии одних и тех же событий черпаются из одних и тех же документов, так что вы с ним невольно говорили об одном и том же. Так ли важно писателю следовать «букве закона» или, может быть, лучше иметь в виду корпус художественных текстов близкой тематики? Например, «Джан» Андрея Платонова.
— Лучше не впускать в себя чужие тексты, когда пишешь свой, — просто потому что они могут слишком сильно повлиять. От этого и так никуда не деться, влияние Платонова на мой роман безусловное, но я старалась его не усиливать перечитыванием. Поэтому изучала во время работы над «Эшелоном» только документальные источники. Порой документ чувственнее и эмоциональнее литературного произведения. Правда о событиях 1920-х годов гораздо страшнее того, что описано в моем романе. Я ведь пишу в том числе и о людях, которые когда-то жили, они требуют уважения… Но как рассказать уважительно о голодной смерти? Ощущения умирающего от истощения человека подробно описаны врачами Василевскими. Но нужно ли было в романе давать эти невыносимые для нормальной психики физиологические подробности? Или — нужно ли было рассказывать всю правду о беспризорниках? Бездомные дети 1920-х — это же почти взрослые люди, отягощенные всеми взрослыми пороками — алкоголизмом, наркоманией, беспорядочными половыми связями. Делать на этом акцент в романе мне казалось неправильным, поэтому некоторые темы я только слегка обозначила. Какие-то темы аккуратно запаковала в детские биографии и прозвища. К примеру, часто встречается в архивных документах тема поедания глины, когда люди, уже на грани психоза, пытаются унять голод глиной. В Татарстане даже бытовала легенда, что где-то есть глиняная гора, и когда наступает голод, люди ее едят и таким образом спасаются, а когда она вся будет съедена, голод на земле прекратится. У меня в романе от этой глиняной темы есть всего-то короткий абзац про мальчика, которого звали Егор-глиножор, потому что в голодное время он питался глиной.
— В основе сюжета «Эшелона» лежала семейная история?
— Отчасти это, как и в случае с «Зулейха открывает глаза», попытка разобраться в судьбе близкого родственника. И хотя в «Эшелоне» нет прямых прототипов, этот сюжет — отсылка к истории моего дедушки. Его звали Загрей, он родился в многодетной крестьянской семье и маленьким мальчиком был отдан в детский дом, так как родители были очень бедными и не могли прокормить всех детей. Это случилось сразу после 1917 года, когда голод в стране уже начинался. В 1920-е годы на одном из поездов Дзержинского дед был вывезен из голодающего Поволжья в Туркестан и так спасся. По дороге половина детей умерла, но дедушка вытянул счастливый билет и доехал. Позже, став взрослым человеком, он уже в 1945 году тоже хотел отдать своего третьего ребенка в детский дом, но не отдал. На мое огромное счастье — этот ребенок вырос в семье и позже стал моим папой.
Большая история в России — член каждой семьи. И всё, что случилось с нашими семьями за 70 лет советского периода, до сих определяет нас сегодняшних: наши характеры, страхи, установки, ценности всё еще преломляются через призму давно уже развалившегося строя. Именно поэтому мне неимоверно интересно туда заглядывать — в события столетней уже давности. Об этом писать. Пробовать разобраться. Для меня написание романов о ранней советской эпохе — не эскапизм, а наоборот, способ лучше понять сегодняшний день.
«Невероятно комфортное существование»
— В одной из недавних ваших колонок прочитала, что вы были убежденной пионеркой, председателем совета дружины, отличницей. Учитывая 1977 год рождения, ваше пионерское детство пришлось на конец 80-х — начало 90-х. Неужели не хотелось надеть галстук на руку, разжиться иностранной жвачкой и сбежать на пустырь слушать «Депеш Мод»? Что в этой системе устаревших мифов и потерянных готовых смыслов привлекало и отталкивало?
— Да в том-то и дело, что ничего не отталкивало. Я была пламенной пионеркой без страха и упрека: плакала над книжками о пионерах-героях, с любовью рисовала голову Ленина в разных ракурсах, а в почетном карауле у вечного огня стояла с гордостью, и галстук алый носила. Это было невероятно комфортное существование — совпадать с официальной позицией: искренне поддерживать все лозунги, которые звучат на демонстрациях или из радиоприемников, выступать на политинформации, горячо клеймя какие-нибудь издержки капитализма в далекой Америке… И знать, что миллионы других людей также совпадают — это рождало ощущение причастности к чему-то большому и правильному, ощущение собственной правильности и значимости. Главное ощущение детства: я живу в самой лучшей стране, все дети Советского Союза — братья-сестры. Немного тревожно было за жителей остальных стран — за железным занавесом. И немного стыдно: мол, мне-то вот повезло родиться в Советском Союзе, а миллионам немцев или французов — нет.
Писатель Гузель Яхина
Сегодня, когда меня спрашивают напрямую, о чем в советском мире я ностальгирую, отвечаю честно: по ощущению братства — «истинного братства незнакомых, но близких людей», по выражению главного героя моего последнего романа, начальника эшелона Деева. И хорошо понимаю, какой это невероятный соблазн — жить в плену подобной иллюзии. Такая иллюзия давала нам, родившимся в конце семидесятых, ощущение спокойного и безмятежного детства. Любому маленькому ребенку хочется жить в согласии со своими родителями, а государство в чем-то наш родитель, конечно.
— Как же вы пережили перемены?
— Тоже счастливо! Счастье моего поколения –– я и правда считаю это большим счастьем — мы вступили в подростковый возраст примерно тогда же, когда Россия вступила на путь перемен. В 1991 году Советский Союз распался, наступили иные — свободные и дикие — времена. Наш подростковый бунт, юношеский максимализм и свержение прежних идеалов совпали с бунтом и отвержением прошлого в масштабах всей страны. И вновь это было невероятное ощущение — глубокого внутреннего совпадения со своей страной. Мы, подростки, хотели бунтовать, критиковать и отвергать родительский опыт, искать себя, устремляться куда-то в неизведанное — и вся Россия делала это же. Никогда позже это ощущение глубокого совпадения со своей страной не было таким ярким. Нынешнее поколение сорока- и сорокапятилетних — это «поколение водораздела». Мы хорошо помним и чувствуем советский мир, но наше личностное становление пришлось уже на постсоветскую эпоху. Мы словно стоим одной ногой в советском, а второй — в постсоветском. Для меня огромная удача — принадлежать этому поколению.
«Я рассказывала о себе»
— Вашей «визитной карточкой» стала экранизированная год назад «Зулейха...». Почти как Скарлетт в «Унесенных ветром», она стала выгодополучателем краха своего мира — в данном случае диковатого, патриархального. Насколько не хватало нашему пространству такой героини?
— «Зулейха открывает глаза» — это роман-взросление. Создавая эту историю, я по сути рассказывала о себе, о своей маме, своей бабушке и еще о многих других женщинах — как я понимаю их жизненный путь. Просто описывала то, что сумела понять за свои почти сорок лет. В образ Зулейхи вложила всё, что знаю о татарской женщине. Кстати, и некоторые мужчины-читатели признавались мне, что путь Зулейхи — это про их жизнь. За рубежом к книге как-то сразу приклеилось — «роман об эмансипации». Да, соглашусь, можно и так назвать: развитие Зулейхи — от забитой и бессловесной домашней рабыни к сильной женщине-охотнице — укладывается в такое определение. Это вполне соответствовало исторической правде: российская, а затем уже советская женщина стремительно эмансипировалась в первые десятилетия советской власти.
Гендерное равноправие было одним из столпов советской идеологии — это отражалось в пропаганде и массовой культуре, закреплялось в массовом сознании. Исторический процесс также способствовал, хотя и очень страшным образом: гражданская война, сталинские репрессии, Вторая мировая война, — все эти события унесли миллионы мужских жизней. Женщины были вынуждены брать на себя мужские роли. В республиках Средней Азии также шел «спущенный сверху» процесс освобождения женщин из оков патриархального мира, начиная со снятия паранджи и до поступления в вузы, это движение называлось «худжум». Большая мобильность населения и, следовательно, рост количества смешанных браков ускорили этот процесс. В позднем Советском Союзе эмансипацию женщины можно считать состоявшейся: как на деле, так и в общественном сознании. К слову, одна из главных тем кинематографа 1980-х — тема слабого и запутавшегося мужчины.
— Или женщины, страдающей в статусе любовницы. Или — обманутой жены и загнанной домохозяйки. Не кажется вам, что эмансипация в России всё еще в процессе развития?
— До развала СССР советскую женщину разрывали два заданных сверху разнонаправленных вектора: на эмансипацию и на сохранение традиционной семьи. Поэтому обычно говорю об эмансипации советской женщины, подбирая разные эпитеты: своеобычная, неполная, незавершенная, противоречивая. Из своего личного опыта могу добавить, что ни разу в жизни не чувствовала себя как-то дискриминированной по гендерному признаку: ни в традиционном Татарстане, ни в московском мегаполисе. То же утверждают и многие мои сверстницы.
Гузель Яхина окончила факультет иностранных языков Казанского государственного педагогического института и сценарный факультет Московской школы кино. Автор романов-бестселлеров «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои». Лауреат премий «Ясная Поляна» (2015) и «Большая книга» (2015).
